покрытии. Это была кровь.
Свежая. Не успевшая свернуться.
Помещение, в котором они оказались, было обширным, метров сто залом с низким потолком. Просторные окна в дальнем конце вделаны в скат кровли. В стене слева – широкий дверной проем, за ним – залитая солнцем площадка, частью затененная сине-белым тентом, как уличное кафе. «Значит, это не девятый этаж, а десятый. Крыша», – подумал Турецкий, продолжая осматриваться.
Несколько дверей говорили о других комнатах. И возможно, одна из дверей была выходом к еще одному лифту и лестнице, ведущей вниз, в офис внешнеторговой ассоциации «Восход». Камин, три кресла перед ним. Заполненный книгами стеллаж во всю торцевую стену. Простой письменный стол в углу, возле стеллажа. Обычное кабинетное кресло. И в нем худой, сутулый, широкой кости человек в светлой рубашке с короткими рукавами, с темными, тронутыми сединой волосами, с тяжелым, малоподвижным лицом с небольшим шрамом на левой щеке. Малоподвижным не оттого, что оно не способно было выражать чувства, а скорее потому, что человек находился мыслями где-то очень далеко, в чем-то своем.
Это был Бурбон.
На столе перед ним лежал раскрытый бумажник Турецкого и рядом – фотографии Никитина. На ковре у стола поблескивали маленькими злыми глазами два поджарых иссиня-черных добермана в ошейниках, увешанных медалями.
– Неплохо устроились, – отметил Турецкий. – На Западе такие мансарды называют пентхаусами. А там – наверное, еще один ход – вниз – в офис?
Не ответив, Бурбон коротким жестом приказал серым снять наручники с Турецкого и удалиться. Когда за ними закрылась дверь, показал на кресло возле письменного стола:
– Проходите, Александр Борисович. Садитесь.
– А ваши бульдожки не укусят? – спросил Турецкий, растирая запястья.
– Они не кусаются. Они сразу перегрызут горло. При первом резком движении, – объяснил Бурбон, по- прежнему словно бы находясь мыслями в далеких далях.
– Постараюсь быть плавным…
Мокрое пятно у стола. Еле уловимый, но все же уловимый запах пороховой гари.
– Как я понимаю, Качок отправился в свой последний путь, – продолжал Турецкий, опускаясь в кресло под сверлящими взглядами доберманов. – А что, нельзя было поручить это кому-нибудь другому? И в другом месте?
– Да, Качок… Правильный был пацан. Старательный. Но тупой… Нет, нельзя было. Из воспитательных соображений.
– А он, между прочим, вас даже под дулом пистолета не продал.
– Но вас привел.
– Я бы и сам приехал. Может быть, не сегодня. Но я все равно собирался вас навестить.
Бурбон словно его не слышал. Взял в руки снимки Никитина, довольно долго рассматривал их, коротко спросил:
– Кто это?
– Один мой знакомый. Возможно, и ваш. Геолог из ЮАР. Никитин.
Не откликнувшись на его слова, Бурбон отложил снимки в сторону, рассеянным движением худой руки вытащил из бумажника документы Турецкого и, будто увидел их впервые, начал рассматривать.
– «Редакция газеты „Новая Россия“. Нештатный обозреватель. Псевдоним Б. Александров…» Читал ваши статьи. Содержательно. Но суховато… «Генеральная прокуратура России, старший следователь по особо важным делам…» Слышал, неприятности у вас?
– А у кого их нет?
– «Информационное агентство „Глория“, консультант…» Крепко вы ксивами обложились. Невооружен, но очень опасен. Что это за агентство?
– «Глория» по-латыни – слава, – объяснил Турецкий. – Зик транзит глория мунди – так проходит слава мира. Агентство по восславлению. Оды, кантаты, эпиталамы. Не хотите заказать серенаду в честь своей дамы сердца? Лучшие поэты, лучшие композиторы, лучшие исполнители.
– И что вы там делаете как консультант?
– Слежу, чтобы поэты ставили запятые перед «как», «что» и «если». Совершенно распустились без цензуры. Я, разумеется, шучу. Это частное детективное агентство.
– Вы были веселым человеком, Александр Борисович? – все так же рассеянно-отвлеченно спросил Бурбон.
– Особенно впечатляет в вашем вопросе слово «были». Да, я стараюсь быть веселым человеком. А вы – нет?
– Нет.
– А между тем некоторые серьезные ученые считают, что чувство юмора – единственное, что отличает человека от животного.
– Они ошибаются.
– Чем же, по-вашему, человек отличается от животного?
– Ничем.
– Это уже философия. Правда, какая-то людоедская, пещерного периода.
