Алексеевский первым прибежал трофаллаксироваться, другим не осталось… Но эти двое начали липнуть именно ко мне! Это не случайно?
Енисеев мялся, не знал, какими словами не взбесить Морозова:
– С точки зрения муравья, мы – отводок семьи… Их тревожит, что все еще не нашли ядро новой семьи – царицу… Это понятно, ведь молодую царицу, как вы видели сами, первой хватают птицы, пауки, чужие муравьи… Но даже при гибели царицы отводок не должен погибнуть…
Из темноты вынырнул Дмитрий, с ходу врезался в разговор, незаметно отпихнув Енисеева:
– Аверьян Аверьянович, я объясню коротко. По-солдатски. У муравьев так выражается почтение к старшим. Ритуал! Кого признают начальником, тому прут лишний кусок. Дикари, дети природы! Это я читал в этологии – науке о поведении животных. Младший волк подставляет старшему в ритуальном смирении…
– Про волков я тоже читал, – прервал Морозов. Уже благосклоннее взглянув на младшего брата по разуму и пройдоху, бросил: – Это хорошо, субординацию знать надо. Хоть кто-то в этой сумасшедшей экспедиции знает свое место. Хотя, конечно, один шаг до подхалимажа…
Он торопливо пошел вперед, пока Енисеев с Дмитрием удерживали озадаченного ксеркса и «вешали лапшу на уши», как сказал Дмитрий. Дмитрий спросил шепотом, косясь в темноту:
– Я угадал?
– Ну… не совсем. Когда царица гибнет, муравьи раскармливают одного из муравьев. Тот начинает нести яйца. Не так умело, как царица, и не так много, но семья все-таки живет.
Дмитрий хихикнул:
– Хорошо, что не дал тебе рта раскрыть! Царем Морозов быть согласен, но царицей…
– Здесь правят царицы, а с царями здесь поступают не совсем…
– Знаю-знаю! Это мир, где вообще лучше быть пролетарием.
Он ласково погладил по широкой голове пролетария Диму, самого умного из всех муравьев. Ксеркс лизнул Дмитрию руку, заметив на ней крохотный микроорганизм, что пытался протиснуться сквозь тонкую кожу.
Енисеев пошел за Морозовым, вычисляя его по легкому шелесту. На странном небе светилось желтоватое пятно, двигались темные бесформенные тени, наползали друг на друга, заглатывали, пожирали даже луну, но желтое пятно, поскитавшись по внутренности чудовища, прорывалось сквозь бока либо выпадало позади тучи…
Между черным небом и черной землей метались огромные быстрые тени. Кричали летающие животные, метались летучие мыши, посылая на землю ощутимые воздушные толчки.
Морозов сказал с хмурым пониманием:
– Здесь мы не цари природы… Словно бы очутились в эпохе динозавров. Как поется: «По полюсу гордо шагает, меняет движение рек, высокие горы сдвигает советский простой человек»… То-то и есть, что слишком простой. Досдвигался, экологи волосы на себе рвут. А тут еще первобытность, простор. Можно начать заново, не повторяя ошибок… Не так ли, Евшвондрий Владимирович?
Енисеев ответил с осторожностью, не поворачивая лица к Морозову:
– Все еще проверяете, на чьей я стороне? Идея избранности – игра ума. Мы отрезаны от Большого Мира. Оттуда смотрят с брезгливой жалостью, как на чокнутых, иисусиков, пыльным мешком прибитых… Мелюзга, мол, насекомые людишки. Но все знают, как там, так и здесь, что ай-кью любого нашего работника намного выше среднего уровня! Кто-то в шутку привел доводы о явном превосходстве людей Малого Мира, избранности нашего пути. Фетисова не искушена в интеллектуальных играх, вы ее учили наверняка другому. Приняла все за чистую монету, уверовала, подхватила факел… К тому же тут какие-то явно личные пружины. Она и в десантницы пошла, как мне чудится, чтобы что-то преодолеть, кому-то доказать…
Морозов сказал сумрачно:
– За высоколобых не тревожусь, дальше шуточек не пойдут. Но когда с такими идеями начинает носиться Фетисова… Неважно, личное или не личное. Недостаток образования уже приводил к кровавым баням. Я говорю о настоящем образовании, не о дипломах электронщиков. Кибернетикой, химией, математикой еще никого не удавалось воспитать! А с литературой или историей у нас традиционно слабовато.
– Детская болезнь. Переболели многие.
– Такая болезнь часто затягивается, – напомнил Морозов. – К тому же заразная!
Желтоватое пятно луны скрылось под натиском черной тени. На мир упала тяжелая давящая тьма. Звуки ночного мира исчезли, Морозов с Енисеевым тоже замерли, вслушиваясь в тишину.
Наконец тьма неохотно расступилась, начали обрисовываться тени, а запахи стали сильнее. Сильный запах доносился сверху. Енисеев долго всматривался в висящее на высоте в три-четыре роста мохнатое скрюченное тело размером с аэростат. Крыльев почти не видно, лапы и огромная голова прижаты к брюшку. Шмель! Вцепился в цветок, пережидая холодную ночь, оживет с первыми лучами солнца, чтобы раньше других успеть на этот и ближайшие цветы…
В просвете туч выглянула луна. Шмеля залило прозрачным светом, густая шерсть заискрилась, заблестела. Будь шмель поменьше, сошел бы за раскормленного медведя.
По стеблям впереди качнулась длинная изломанная тень. Ковылял ксеркс, чужой ксеркс. Шел тяжело, борясь с оцепенением, удерживая под толстым хитиновым панцирем тепло, экономно сжигая жир для разогрева.
Он часто останавливался, щупал сяжками воздух, стебли, землю. На один ствол хотел влезть, сорвался, полежал на спине, как жук, дрыгая лапами. Перевернулся с трудом, вскарабкался на другой стебель, деловито потрогал застывшего на ночь крупного кузнечика. Сквозь оцепенение кузнечик ощутил беду, но холод держал, приглушал ощущение опасности. Ксеркс полз уже по спине кузнечика, тот был впятеро крупнее, массивнее, жвалы втрое шире, но только дети и неграмотные взрослые наивно доверяют песенке,
