Томас пил изысканно, с лучшими манерами благородных: стоя на коленях, зачерпывал обеими ладонями и хлебал из такого ковшика. Не так, как его пращур Англ, который падал у ручья на четвереньки, припадал алчущим ртом, лакал как дикий зверь, не выпуская из рук меча и щита. А тех, кто пил вот так, как его дальний потомок Томас Мальтон, велел гнать из своей дружины как недостаточно свирепых и быстрых.
А Томас вдруг замер. Вода медленно струилась между пальцами.
– Корзина! – воскликнул он. – Корзина плывет по течению!
– Ну и что?
– А почему не тонет?
– Ну… должно быть, приток впадает с водой потяжелее…
– Клянусь, я слышал… кряхтение или плач. Там ребенок!
Олег сказал тоскливо:
– Опять? Гильгамеш, Гвидон… нет, Гвидон был в бочке… Брось, сэр Томас. Эти плоды тайной любви плывут по рекам десятками тысяч. Всех не переловишь.
– Но ребенок же…
– Без нас выловят, – сказал Олег, но Томас уже вошел в воду по колено, всматривался. Вскоре из-за поворота выплыла широкая корзина. Олег недовольно смотрел, как Томас подтянул ее к себе, вытащил ребенка вместе с тряпками, корзину оставил плыть дальше, но та тут же пошла ко дну.
Когда Томас, шумно разбрызгивая воду, выбрел на берег, Олег спросил саркастически:
– Ну и что с ним делать?
– Не знаю, – ответил Томас, он неуклюже укутывал младенца в тряпки, тот негодующе дрыгал крохотными ножками. – Встретим село, отдам людям. Кто-нибудь да воспитает.
Калика буркнул:
– Чего вмешиваться? А вдруг это второй Саргон, который зальет кровью полмира?
– А вдруг второй Моисей? – отпарировал Томас. – Да и этих… основателей Рима тоже в корзинке сплавили с глаз долой… Мне дядя рассказывал, как их мать была непорочной жрицей, обряд безбрачия и невинности давала, но какой-то мерзавец обольстил… Ты чего засмущался? Не опускай глазки. Так что, если бы этих рекоплавателей не вылавливали добрые люди, кто знает, в каком бы мире теперь жили?
Калика посмотрел с удивлением. Рыцарь живет не разумом, а простейшими чувствами, но иногда высказывает такое, к чему он, Олег, приходил после многовековых раздумий. Правда, рыцарь тут же забывает нечаянно найденные истины, на другой день опять дурак дураком, а еще не простым, а меднолобым, что еще дальше круглого, стоеросового, непуганого. Но все-таки в таких озарениях что-то есть…
Он снова с горечью ощутил себя чужим в этом мире, где и людьми, как животными, правят чувства. А он, единственный, пытается строить все по уму по разуму, исходит из правила, что дважды два должно равняться четырем и днем, и вечером, зимой и летом, в дождь и вьюгу и даже тогда, когда у тебя трещит голова, когда изменила любимая женщина, когда вокруг только гады и сволочи…
Томас пошел вдоль берега, спотыкался, ибо заглядывал в личико ребенка. Тот плакал тише, крохотной ручонкой пытался ухватить рыцаря за железную грудь. Олег потащился сзади, в затылке стало холодно. Не оглядывался, но жестокий взгляд чувствовал всей кожей, сердце застучало чаще, кровь вскипела, но не для драки, драк не любил и избегал всегда, просто при виде опасности мысли бегут, как испуганные олени, мечутся, как искры в костре, и в такие минуты успеваешь передумать больше, чем за предыдущие дни…
Томас со смесью негодования и жалости подумал, что отшельник слишком много видел жестокости, крови, бессмысленной гибели не то что невинных детей, целых народов, потому сердце покрылось корой потолще, чем на старом дубе, что растет в их старом саду во дворе родового замка.
– А как орет, – сказал он с неудовольствием. – Томас, дай ему что-нибудь.
– Что?
– Ну хоть покажи. Козу сделай…
Томас сделал пальцами козу, ребенок заревел громче. Томас сердито посмотрел на калику, но смолчал. Сам дурак, что послушал. Откуда тому в пещерах знать, как обращаться с детьми? Морда такая равнодушная, идет и света не видит, весь не то в возвышенных мыслях, не то вовсе где-то в другом мире…
Он сглотнул комок в горле. Калика и так делает для него столько, что скажи кому – не поверят, а если поверят, то заподозрят невесть что. Так просто даже благороднейший из рыцарей не пойдет в страшную и жуткую преисподнюю.
– Сэр калика, – сказал он торопливо, – Олег! Я же вижу, как тебе трудно. Ты скажи как, я сам опущусь в преисподнюю! А тебе надо искать эту… великую Истину.
Калика сгорбился еще больше. Глаза ввалились, а голос сел, стал хриплый от душевной муки:
– Сэр Томас… Я просто не хочу в прошлое.
Томас вскинул брови, ребенок беспокойно кряхтел и хватал его за железо.
– Как это?
– Сейчас другой мир, сэр Томас. Я счастлив… или почти счастлив. Чудеса исчезают, вместо колдунов все больше шарлатаны. Мир – наконец-то! – предсказуем, вычисляем, понятен. Почти предсказуем. Еще сотня- другая лет… ну, тысячонка-две, пусть даже три-пять, и о колдовстве забудут. А прошлый мир темен… Не в том смысле, что солнце не блистало. Еще как блистало, но по земле бродили чудовища, маги делили мир, герои истребляли друг друга чаще, чем драконов, сын убивал родителей, брат жил с сестрой, мать спала со взрослыми сыновьями и рожала от них детей, правая рука человека не знала, что делает левая, потому что
