скорее – дурацкий восторг, что вот наконец-то сразится с врагами своего бога, к тому же похитившими невесту. Когда к высоким мотивам добавляются корыстные интересы, лучшего воина не отыскать.
Благородный рыцарь задрал лицо к луне и втягивал воздух подобно охотничьему псу, правда, тоже благородных кровей, дергал носом, наконец пробормотал недоумевающе:
– Что-то кровяной колбасой с чесноком пахнет. Как будто караван рахдонитов на привале.
– А почему и нет?
Томас пренебрежительно фыркнул:
– Так рахдониты ж все иудеи! Скупают всякую дрянь, а потом перепродают где-то в глубинах Востока.
Олег посоветовал:
– А ты присмотрись, присмотрись.
Тучи сползли с мертвой, бледной как смерть луны. Призрачный свет залил мир светящейся дрянью, резче выступили скалы. Томас хмурился, стискивал зубы. Здоровенные черти, толстые и неуклюжие, с кожаными крыльями за спиной, другие черти помельче, но у всех теперь глаза притерпелись и видят все мелочи – вислые носы, толстые губы, пейсы…
– И здесь иудеи, – сказал Томас с отвращением. – А кого ж они там в котлах, а? Уже и не орут, охрипли… Глотки посрывали.
– Крестоносцы, – невинно сказал Олег, но, видя, как рыцарь вскипел и начал нащупывать рукоять меча, ухватил за локоть. – Постой! Не только, конечно. Всякий там народ, разный. А сперва только своих сажали… ты позаглядывай в котлы, которые тут с самого начала! Одни иудеи.
Томас зашипел, как змей:
– Издеваешься?
– Клянусь, – ответил Олег.
Томас по тону понял, что на этот раз калика не врет.
– Ну тогда ладно, – проворчал он, все еще не остыв. – Если своих, то… пусть чуточку и наших… которые преступили законы рыцарства и чести. Правда, не понимаю: у них же свой должен быть ад! Иудейский! Какого черта они и в нашем аду, христианском?
Олег невинно заметил:
– А где их нет?
– Но все-таки это же ад, не ихняя чесночная колбаса!
Калика сказал серьезно, зеленые глаза стали узкими как щели, высматривал проход.
– А они перешли из своего ада в ваш. Хотя, по сути, это тоже их, только порядки здесь малость другие. В филиалах надо применяться к местным обычаям… но интересы блюсти свои… Вон там тень лежит всегда, даже когда луна светит вовсю. Там переждем, когда та тучка наползет…
– Думаешь, наползет?
– Если какой-нибудь дуралей не вздумает отогнать. Эх, с каким бы я удовольствием связал всех колдунов и магов спина к спине… да забросил в самое глубокое место в океане!
Томас сказал саркастически:
– А ты чтоб остался один?
– Ах, Томас… Магом нравится быть первые сто-триста лет, ну, триста-четыреста. Так же, как хочется быть непобедимым воином в первые сто лет от рождения. А потом, когда приходит мудрость, когда начинаешь жить умом…
Он вздохнул, а Томас, перед которым распахнулась бездна веков, о которых калика говорит так равнодушно, с торопливостью в голосе сказал:
– Замолчи, я уже и так вон как холодный камень!.. Кровь застыла… Скорее отсюда, а то я и не знаю…
Он выскользнул из щели, удары тяжелых молотов сотрясали землю, и чем ближе пробирались к гряде скал, где можно укрыться, тем сильнее там вздрагивала земля.
Олег поднял руку, Томас застыл с поднятой ногой. Между камней брел освещенный слабым лунным светом изможденный человек. Плоть на нем висела клочьями, ребра торчали наружу, как голые прутья орешника. Его шатало, он тащился медленно, загребая голыми ногами землю. Когда приблизился, Томас с содроганием разглядел обезображенное лицо. Под расколотой бровью темная пустая впадина, а глазное яблоко болтается на щеке, удерживаемое темными жилками и сосудами.
Томас в нетерпении выступил из тени:
– Погоди, добрый человек… Ты здесь, как по тебе видно, свой. Подскажи, как пройти к дворцу Вельзевула?
Человек посмотрел тупо, его шатало. Затылок, как только теперь рассмотрел Томас, был когда-то снесен могучим ударом, в открытом черепе что-то копошилось белое, склизкое.
– Вы, – проскрипел он, во рту темнели беззубые десны, – вы… должны знать…
– Не получается, – сказал Томас. Его корчило от жалости и сострадания, он отводил глаза, но взгляд как зачарованный поднимался то к болтающемуся глазу, то к шевелению на черепе. – Подскажи, ты наверняка знаешь!
Человек посмотрел одним глазом, но Томасу почудилось, что и второй глаз тоже повернулся и смотрит на него недобро, с непонятной злостью.
