как можно чаще стрелять из орудия правого борта.
Над буксиром раздался взрыв. Когда унесли раненых, к Павлину подбежал артиллерист. Размахивая окровавленными руками, он доложил, что шрапнельный снаряд разворотил правый борт «Мурмана» и повредил вторую пушку.
– Подойдем поближе, дай из носового! – приказал Павлин. – По буксиру! Видишь, который крутится…
Один из неприятельских буксиров отвалил от берега и открыл яростный пулеметный огонь по «Мурману».
– Подойдем ли? – с сомнением сказал капитан. – Больно жарит.
– Надо отходить, Павлин Федорович. Сделали все, что возможно, – сказал Воробьев, появляясь на мостике.
«Мурман» пересекал быстрину реки, носовая пушка выстрелила несколько раз, но безрезультатно. Пули с неприятельского буксира свистели по-прежнему.
«Любимец», стоявший неподалеку от «Могучего», отстреливался из всех своих пулеметов. Огонь велся вслепую, так как котел на «Могучем», по всей вероятности поврежденный, пускал пары. Большие клубы их образовали вокруг «Могучего» и «Любимца» своего рода дымовую завесу, которая мешала противнику вести прицельный огонь.
– Назад! – приказал Павлин капитану. – Надо выручать.
Капитан приказал повернуть буксир, но рулевой не выполнил его приказания.
– Ты что, не слышишь, Микешин? – строго спросил Павлин.
– Кому охота на верную смерть идти? Самим спасаться надо!
Над буксиром с треском разорвалась шрапнель. Капитан всем телом повалился на столик, стоявший возле рубки.
– Павлин Федорович, живы? – раздался встревоженный голос Воробьева. – Трубу свалило…
Павлин не ответил. Он следил за рулевым. «Мурман» шел прежним курсом, в сторону от своих. Тогда, не помня себя от ярости, Павлин ударил Микешина.
– Ах ты шкурник! – закричал Павлин. – Себя спасаешь! А товарищи погибай… Назад! Или застрелю на месте!
Микешин съежился и стал к штурвалу. Рулевое колесо завертелось. Сделав поворот, «Мурман» снова направился к Березнику.
Тут только Павлин заметил привалившегося к столику капитана.
– Жив, друг? – крикнул он, встряхивая капитана за плечо.
Капитан молчал.
– Без сознания… Эй, ребята!
Павлин вызвал бойцов, и они унесли капитана вниз. На мостик выбежал его помощник.
– Скорее к «Могучему»! – приказал Павлин. – Гибнут ребята…
Когда «Мурман» прошел сквозь завесу пара, люди увидели, что из-за тяжелой баржи, служившей противнику заслоном, вынырнул катер с мелкокалиберной скорострельной пушкой и ринулся на «Могучего». Павлин стремительно повел свой буксир наперерез катеру. Проходя мимо «Любимца», Павлин много раз вызывал в рупор Черкизова, ему что-то кричали в ответ, но слов нельзя было разобрать.
– Механизмы у них, по-моему, сдают, – подсказал ему помощник капитана. – Скапутились!
– Отходите! – приказал «Любимцу» Павлин. – От-хо-ди-те!.. Вы слышите меня? Немедленно от-хо-ди-те! Понял? Ванек!
С «Любимца» замахали фонарем. Приказ был принят. Затем и «Могучий» световым сигналом ответил то же самое.
Понимая, что оба буксира не справятся без его поддержки, и решив прикрыть их отход своим огнем, Павлин все внимание неприятеля привлек к себе. Он пошел в новую атаку, приказав помощнику капитана держаться как можно ближе к берегу.
Опять заработало носовое орудие.
После нескольких выстрелов неприятельский катер, клюнув носом, как утка, и вздыбив корму, стал тонуть. Загорелась баржа, груженная сеном. Солдаты прыгали с нее в воду. Стоявший у пристани большой пассажирский пароход был охвачен пламенем.
Павлину доложили, что кончаются снаряды.
– Уходим, – ответил Павлин.
На плес выскочила неприятельская канонерка. Осыпаемый осколками «Мурман» стал отступать задним ходом, отстреливаясь из носового орудия. Его огонь прикрывал медленно отходивших «Любимца» и «Могучего». На середине реки из-за сильного течения «Мурману» пришлось повернуться. Теперь он отбивался только винтовками и пулеметами. Канонерка отвечала тем же. У нее, по-видимому, тоже иссяк запас снарядов. Не доходя нескольких верст до Ваги, она повернулась и, к счастью, пошла обратно в Березник. К счастью, потому что на «Мурмане» оставалась только одна пулеметная лента.
4
Рано утром буксиры вернулись к «Учредителю». В первую очередь пришлось заняться переноской тяжелораненых.
Оказалось, что среди раненых был и Черкизов. Когда его несли на госпитальное судно, Павлин стоял у сходен.
– Ну, как ты, родной мой? Как, Ванек? – спросил он, дотронувшись до одеяла, которым Черкизов был закутан с ног до головы.
– Знобит… – прошептал Черкизов. – А в общем и целом ничего. Крепко мы им дали. Не сунутся больше! Правда?
– Правда, правда… Дружок мой… – Павлин крепко поцеловал юношу в лоб. – Милый ты мой!..
Санитары тронулись.
– Я зайду к тебе, Ванек! – крикнул Павлин.
Салон на «Учредителе» был превращен в операционную. Разговоры с ранеными, искаженные болью бледные лица, крики и стоны, брань, куча окровавленных бинтов – все это подействовало на Павлина сильнее, чем минувшая ночь.
Работа несколько успокоила его. Нужно было срочно написать рапорт обо всем случившемся. Павлин знал, что копия будет послана в Москву. Составляя рапорт, он обдумывал каждое слово.
Окно в каюте было раскрыто. Ветерок трепал зеленую занавеску. И все равно в каюте было жарко. Павлин сидел в одном белье у столика; время от времени он нагибался и, подымая с пола жестяной чайник, прямо из носика пил теплый морковный чай.
«За время боя, – писал он в своем рапорте, – военная команда вела себя образцово. Повиновение боевым приказам было полнейшее. (Он вспомнил Микешина: «Ну, об этом не стоит, это мелочь…») В заключение укажу, что свою задачу – произвести глубокую разведку в архангельском направлении – считаю выполненной. Несмотря на отход, сражение у Березника не проиграно. Главный выигрыш в том, что достигнут моральный эффект. Враг убедился, что силы у нас есть, что мы не боимся нападать и в тех случаях, когда нас меньше. Опыт настоящего сражения лично для меня очень ценен. Для того чтобы повторить такое нападение, надо…» Дальше Павлин перечислял то, что ему было необходимо из вооружения.
Дверь в каюту открылась, и на пороге появился доктор Ермолин в длинном, залитом йодом и кровью халате.
– Черкизов умирает, – сказал он.
У Павлина упало сердце.
– После операции?
– Какая там операция! Она все равно была бы бесполезна.
Расстроенный врач старался объяснить Павлину, почему никакая операция не спасла бы Черкизова. Он доказывал, что даже самый опытный хирург ничего не добился бы на его месте.
– Уже агония… Медицина бессильна. Надо было облегчить ему страдания, что я и сделал.
– Но ведь только час тому назад он говорил со мной, – с сомнением покачал головой Павлин.
– Даже пил кофе! – сказал Ермолин. – Это часто так бывает.
