осознала и уже не сможет осознать главного — что в нем самом давно уже сместились полюса и возвратиться в исходное, привычное для всех положение они уже никогда не смогут, даже если бы он и захотел.
— Так плохо, княгинюшка? — спросил он, удерживая на лице застывшую улыбку, которая уже никого бы не могла обмануть.
— Я все сказала, больше нечего сказать, умный поймет, а дурак…
— Не надо, — попросил гость. — С какой стати бежать? Никакого злодейства за плечами, здесь в первопрестольной у меня немало друзей, если что…
— Да ты в самом деле голову потерял! — повысила голос хозяйка и приказала налить еще вина и, вновь отведав хереса, укрепившись таким образом для дальнейшего разговора, пересела от стола в удобное кресло и, казалось, задремала, прикрыв глаза. Гость, давно уже встревоженный и озадаченный, молча ждал, пытаясь хоть приблизительно определить предстоящий поворот разговора, и хозяйка, словно угадав его мысли, заворочалась, заохала, устраиваясь удобнее.
— Знаешь, Сереженька, — сказала она, — я, право, проклинаю себя и тот час, когда черт дернул меня за язык и я пригласила тебя в этот проклятый театр… Вот уж оказия!
— Ну, Мария Николаевна…
— Молчи, молчи, ради всего святого! — попросила хозяйка, и в ее голосе прозвучала неподдельная боль, почти ощутимая тоска, — гость замер. — Молчи, несмышленыш! Да, ты не совершил ничего такого уж недозволенного, но ты, мальчик, совершил самое тяжкое — переступил черту, заходить за которую никому не дозволяется! Ты, дорогой мой, вторгся в святая святых властей предержащих, низвел их до своего уровня, унизил своим молодым безрассудством, — как же теперь будет глядеть на Леонида Ильича Брежнева, на этого надутого индюка, его ближайшее окружение? То самое окружение, которое абсолютно все знает и все в государстве определяет? Разве оно позволит унизить своего идола, который по воле судьбы якобы возглавляет само Российское государство? Нет, ты мне скажи, если ты такой умный, что ты сам стал бы делать на их месте?
— Да что ему, других баб мало, этому старому, пардон, пердуну? — в свою очередь пошел в атаку гость. — Нет, где это видано, чтобы какой нибудь старикашка…
— Так, так, можешь не продолжать, — оборвала хозяйка. — Не такой он уж и старикашка, в его возрасте самая злость в амурных делах и одолевает, вот приведет тебе Господь дожить, вспомнишь мои слова. Так, понятно… Теперь о друзьях. Скажи мне, мальчик, какие же у тебя могут быть друзья? Очень тебе советую, не верь ты никому, кроме себя… Даже своему дуролому, Оболу то, меньше всего верь, что, на тебя от любовного бешенства совсем затмение нашло?
— Зело, зело откровенно, милая княгинюшка, — невольно подражая высокому стилю хозяйки, с заметной злостью подхватил гость, встряхивая, словно просыпаясь от дурного сна, головой. — Благодарю вас, только и сам отлично знаю цену своим друзьям… Дело в другом, вы тут совершенно перевернули мне душу, во мне вся жизнь из конца в конец заново перемоталась, все вспомнил… А зачем? Спасибо, княгинюшка, знаете, я очень очень благодарен вам. — Загремев стулом и сорвавшись с места, гость бросился перед хозяйкой на колени, неловко завладел ее руками и несколько раз поцеловал их, крепко прижимая к своему лицу и ощущая сладковатый запах незнакомых духов. — Никуда я не поеду и ни от кого скрываться не стану, я ведь тоже человек и мужик… Не могу иначе. Не могу без нее, вы, дорогая моя княгинюшка, простите, вы лишь еще больше ободрили меня. Во мне сейчас столько радости — я мир могу перевернуть!
Гость возбужденно и с вызовом засмеялся, а хозяйка, откинувшись на спинку кресла, сильно побледнела и, не отрываясь, пристально глядела в его разгоревшееся лицо застывшим взглядом. И затем губы ее шевельнулись, и она окончательно решилась.
— Знаешь, Сергей Романович, меня ты не обведешь вокруг пальца. Ведь в Москве так никто и не знает, кто ты такой на самом деле и какую жизнь ведешь, ты словно оборотень какой, везде успеваешь и нигде тебя вроде бы и нет. А тут ты попался на крючок… Скажу тебе еще одно: ты должен знать, почему переступил самое недозволенное, что именно здесь сработало. Слушай, слушай! У твоей избранницы хранится древний амулет, думаю, один из самых дорогих в мире черных бриллиантов… Это роковой камень, он тебя и притянул. Его судьба прослеживается уже в течение многих веков… Что с тобой?
— Ничего, — с трудом вытолкнул он из себя, — от внезапного потрясения он боялся взглянуть на хозяйку, холодная судорога свела горло. — Ничего, продолжайте…
— Там, где появляется этот роковой камень, тотчас начинаются самые тяжкие бедствия, войны, мор, кровь — целые моря крови… Об этом знали посвященные люди и много раз пытались сатанинский камень уничтожить. И он каждый раз исчезал в самый последний момент. Господь с тобой, Сереженька, знать, судьба у тебя такая, на роду тебе написано. Я все, что могла, сделала, — я ведь тоже русская старуха. Старалась, старалась… Если ты любишь и если сможешь, избавь эту женщину от проклятого камня, не поддайся его дьявольскому прельщению. Его только нужно трижды перекрестить и бросить в огонь — тебе многое от Господа Бога простится… Ну, хватит, дай я тебя благословлю и поцелую, — я совсем уморилась с тобой! Спасти тебя уже нельзя, ты теперь соприкоснулся с черным камнем… Встань!
И Сергей Романович, не в силах разжать занемевшие губы от какого то мистического ужаса, встал, и Мария Николаевна трижды поцеловала его в щеки и в лоб.
6
После посещения Марии Николаевны Михельсон, несколько придя в себя, Сергей Романович окончательно понял, что не сможет жить своей прежней привычной жизнью; вдруг ему стало неинтересно и скучно все его прошлое, и более всего он сам; он как бы заболел странной и незнакомой досель болезнью, и на него все чаще и чаще находила тоска. Среди суматошной, многолюдной, никогда не знавшей покоя Москвы он оказался в безлюдье и одиночестве; теперь он подолгу бродил по городу, часто оказываясь в самых заброшенных его уголках; вокруг веселились, ссорились, куда то спешили по своим муравьиным делам люди, смеялись и плакали дети, бродили слепые от счастья влюбленные, сидели у подъездов и на скамеечках бульваров прощающиеся с жизнью старухи, но он, где бы ни оказывался, всегда был один, и это начинало его беспокоить, тем более, что завоеванное раньше необходимо было непрерывно отстаивать и защищать; каким то шестым чувством он уже ощущал, что его начинали вытеснять из его старых владений в самом центре первопрестольной, по прежнему цепким, наметанным взглядом он приметил три или четыре смутно знакомые физиономии, мелькнувшие в человеческом потоке, в первый раз где то у Ивана Федорова, вторично в Столешниковом, затем у «Праги», и сам удивился, до чего ему это стало безразлично. Уже катилась не его жизнь и шло не его время; просто очередной сон жизни кончился, как обязательно кончаются любые сны, даже самые фантастические и запутанные, — его теперь подхватил и понес иной, внутренний поток, и хотя он не знал, куда его вынесет, он обрадовался и оживился — близился итог, вот вот должно было наступить разрешение, и он втайне хотел этого и чувствовал облегчение.
Однажды, проголодавшись и подкрепившись парой шпикачек прямо у жаровни на улице, он все так же бесцельно побрел дальше по Садовому; он подумал, что пора постричься; прикинул, куда ему лучше зайти, на Пушкинскую к знакомому мастеру или тут же рядом, за углом, на Горького, — здесь у него тоже был свой постоянный мастер, даже с установленной таксой в двадцать пять рублей, — и через полчаса он уже сидел в кресле, закутанный в белоснежную простыню. Глядя на себя в зеркало, он думал, что в нем опять ожило и сработало проклятое прошлое; старый мастер, хорошо знавший себе цену, важный и любопытный, как все истинные мастера, сразу узнал давнего клиента и обрадовался, хотя и не показал этого, а лишь приветливо поздоровался и стал готовиться к довольно продолжительной процедуре — клиент был солидный и с самого начала коротко кивнул:
— Все, полное меню, Самуил Яковлевич, а то знаете, я по вас уже соскучился.
— О о, я и без лишних объяснений помню, — с достоинством ответил парикмахер, заправляя за воротник клиента еще одну салфетку, затем выглянул за портьеру, отделявшую от рабочего места зал ожидания, и попросил кого то предупредить, чтобы к нему сегодня очередь больше не занимали. — Вы, пожалуй, еще больше возмужали, — заметил он, вновь принимаясь за дело, — вы у меня месяцев десять не были.
— Меня не было в Москве, — успокоил ревнивого мастера Сергей Романович. — Долгая командировка, сначала на полгода, затем опять — Сибирь, Бог знает какая глушь, я к вам, Самуил Яковлевич, чуть ли не с самолета — представляете, я вас как то даже во сне видел.
