— Ладно, Обол, за мной должок не залежится, — сказал Сергей Романович. — Еще одно — когда?
— Ну, придумывать не буду, я для них пока чужой, не очень то губы растопырили, — усмехнулся Обол. — А я и не набиваюсь, черт с ними. Думаю, ждать долго им не с руки, вот сам и рассчитывай, — добавил он, встал и протянул руку. — Если что, как кликнуть?
Сергей Романович ничего не ответил, тоже встал, дружески похлопал старого напарника по плечу, и они расстались, растаяли в шумной по праздничному людской толчее, и никто бы и в горячечном бреду не мог предположить, что в бесконечном круговороте самой простой, будничной и даже низкой жизни, в ее немыслимых хитросплетениях, именно встреча этих двух, давно уже бывших не в ладах с законом москвичей означила нечто совершенно непредвиденное и что их невнятный разговор вызвал в привычной московской жизни широко расходящиеся круги, мимолетные, скоро исчезающие следы и движения, которые затронут интересы людей из самых разных слоев, начиная с верхов и кончая глубоким подпольем, что, в свою очередь, еще раз подтвердит старую истину о тесном единстве всего человеческого общежития, в какие бы социальные формы оно ни облекалось, и то, что без боли и ущерба из него невозможно вычленить и вынуть даже самую ненужную и порочную его часть.
— К черту! — в сердцах сказал Сергей Романович, когда у него в голове стали вертеться самые дикие мысли; встреча с Оболом была, конечно, не случайной, он и сам ждал чего то подобного, просто еще раз подтвердилось его решение, теперь оно еще больше укрепилось, сигнал был принят.
Он побрел по Москве наобум, куда глаза глядят; вроде бы даже забыв о своем решении, он шел и шел из улицы в улицу, из переулка в переулок, по бульварам и набережным, потом вновь забредал в путаницу тупиков старой Москвы. В какой то момент у него мелькнула мысль, что эти его блуждания таят в себе определенный смысл, вполне возможно, пришло время окончательно проститься с прошлым, со знакомыми с детства дворовыми переходами, по которым можно было пройти чуть ли не всю Москву из конца в конец…
Пришел вечер, зажглись фонари и погрузили город в таинственный полумрак, и вся его жизнь приобрела какую то особую сумеречную наполненность — Сергей Романович всегда, даже в детстве, любил ночь, любил Москву именно ночью, когда она сбрасывала с себя маску театрального притворства, самодовольства напоказ, и когда потихоньку проступало ее истинное лицо — лик кающейся, пытающейся замолить свои прегрешения блудницы, доходившей в этом до благоговейного экстаза; может быть, именно в таком состоянии она и становилась недоступной и в то же время желанной даже в самых отвратительных своих пороках и прегрешениях.
У Сергея Романовича было в жизни много таких вечеров и ночей, но сейчас он всем своим существом ощущал нечто особое; он сейчас любил этот город нерассуждающей звериной любовью; ему бы надо было немедля, очертя голову бежать из него, из каменных непроходимых недр этого застывшего неласкового чудовища, но он не мог вырвать себя из его тела, бесстыдно раскинувшегося на десятки и сотни километров, он был его неотъемлемой частицей и знал, что если бы какая то сила вырвала его из этого города и бросила в чужое пространство, он бы тут же задохнулся.
В одном из глухих, старых арбатских дворов он задержался и послушал, как пожилая женщина пытается привести в чувство изрядно набравшегося мужа — приподнимает его за плечи, трясет изо всех сил, затем, спохватившись, вновь швыряет на скамейку, не забывая предупредить, чтобы он не свалился в грязь.
— Нет, окаянный, погибель ты моя проклятая, — привычно и даже не слишком бурно выговаривала она. — Скотина! Рожа! Кровопивец! Ты скажешь, зараза, как ты мог потерять ботинок? Только на той неделе купили! Нет, все, или ты признаешься, у какой из своих шлюх обретался, или я тебя знать больше не знаю, на порог не пушу! И в трест завтра же напишу, пусть все узнают, что ты за фрукт! Пусть тебя там с Доски почета выскребут!
— Веру уша… Веру уша, ну что ботинок, ну плевать на него, новый купим… Ве еруша, — мямлил провинившийся, — нагнись, я тебя поцелу ую…
Тут Сергей Романович не стал больше слушать, посмеялся над глупой и тщетной женской надеждой заставить мужа вспомнить, где он посеял ботинок, и побрел дальше в ожидании новых открытий. Город с каждым часом все более успокаивался и затихал. Неожиданно, едва он пересек Садовое кольцо с непрерывно бегущими по нему цепочками автомобильных огней, в лицо ему пахнуло свежестью, тотчас упал веселый ветерок и в небе негромко прогрохотало. Он взглянул на часы и удивился. Время подбиралось к полуночи. Он тут же приказал себе успокоиться — он уже был у цели. Остановившись под одной из арок, он подождал. Отдаленный гул машин ему не мешал — гроза шла где то стороной, и он услышал тишину ночного города, она подтверждала его решимость и успокаивала. Он верил ночной тишине — вокруг было безлюдно и спокойно. Он прошел еще немного по Садовому, нырнул в знакомую арку, двором прошел в нужный переулок — во дворе было темно, и он увидел высокие, искрящиеся звезды. Остановившись у черной, вот уже много лет наглухо запертой двери, он, прислушиваясь, помедлил, затем как то необычайно легко тяжелая дверь, со множеством врезанных в нее в разные времена и многослойно закрашенных замков, приоткрылась. Затхло потянуло подвалом, гнилью, кошками, пыльной паутиной; Сергей Романович проскользнул в приоткрывшуюся щель, и дверь встала на свое место. И сразу же в темном дворе произошло какое то таинственное движение, в разных его углах мелькнули смутные тени, и все вновь успокоилось.
Поднявшись на шестой этаж и остановившись перед знакомой дверью, Сергей Романович прислушался; на лестничной площадке тускло светила лампочка, затянутая проволочной сеткой, — полуночная тишина успокаивала. Его не ждали, хотя он и думал, что ему обрадуются — в этом он мог не сомневаться. Дурманящая нега отдалась в затвердевших, напрягшихся ногах, во всем теле; он достал ключи, в последний момент передумал и потянулся к тусклой кнопке звонка. И сразу же отдернул руку. Откуда то сверху послышались веселые голоса, кто то упомянул нелестным словом домоуправление, опять испортившийся лифт, далее до Сергея Романовича дошел звук сочного поцелуя и женский податливый смешок, и дальнейшее уже не представляло выбора — внизу тоже хлопнула дверь и пробубнил что то недовольное голос вахтерши. Сергей Романович быстро открыл дверь ключом, беззвучно прикрыл ее за собой, придерживая внутреннюю пуговку замка, чтобы он не слишком громко щелкнул. Он прижался спиной к двери, затаился — мимо, сдерживая голоса, прошли сначала сверху, затем проследовала, очевидно, уже пожилая, запоздавшая пара снизу. Сергей Романович подождал еще немного и, осуждая про себя беспечность двух женщин, так и не позаботившихся, несмотря на его советы, о дополнительных запорах на входной двери, ощупью пересек прихожую, особенно остерегаясь у дверей в камору Устиньи Прохоровны и на кухню, и, остановившись у полуоткрытой двери в гостиную, вновь прислушался; мелькнула мысль о сумасшествии. Он скользнул в дверь и двинулся вдоль стены к фонарю со старинным письменным столом: он должен был уничтожить черный камень, предотвратить исходящую от него опасность для самого дорогого человека — для женщины, готовящейся стать матерью его ребенка. В следующую минуту он с трудом удержал крик и крепко прижался похолодевшей спиной к стене, — сердце оборвалось, мучительный звон словно разорвал голову; уже понимая, что опоздал, и теряя всякий контроль над собой, он бросился к светлевшему между круглым столом и диваном очертанию какого то длинного предмета, уже безошибочно зная, что это такое, и все равно не веря и не соглашаясь.
Он изломанно, словно во сне, опустился на колени, протянул непослушную, почти ледяную руку. Тело Ксении давно остыло и уже начало деревенеть, волосы на затылке слиплись от крови, подсохшей и взявшейся коркой, — удар был профессионален и точен. По прежнему замедленно, как в кошмарном сне, Сергей Романович отодвинулся, — тут же неподалеку лежала и Устинья Прохоровна, светлея маленьким старушечьим лицом, с растрепанными редкими волосенками, без своего обычного платочка на голове. И вторично он почти потерял сознание, затылок и глаза тронула нежная изморозь; он опоздал, и нужно было действовать молниеносно, здесь побывал кто то куда почище примитивного грабителя. Вдруг вспомнилась Мария Николаевна, ее последние слова, — пожалуй, назад через дверь ему уже не выйти, все уже перекрыто, можно было лишь выпрыгнуть из окна и подвести черту. И как это бывает в преддверии последнего шага, в нем тотчас сработал некий защитный механизм, вспыхнула и в одно мгновение высветилась вся прежняя, чуть ли не с пеленок, жизнь, и мать, и университет, и первая девушка, и пророчество отца Арсения, и страх Ксении… «Обол, Обол! — прозвенел в нем высокий, рвущийся незнакомый голос, хотя это беззвучно выкрикнул в запоздалом прозрении он сам. — Обол, сука!» И тогда в нем что то окончательно сместилось, на него рухнуло непривычное чувство полнейшего освобождения, и прежде всего от самого себя, — времени больше не оставалось, в любую минуту могли взломать дверь — он уже ощущал рядом присутствие чужой, враждебной силы, добычу уже затравили и теперь только ожидали
