удобного момента.
Почти парализованный, он все никак не решался сдвинуться с места; он чувствовал на себе застывший взгляд Ксении и непомерным, тупо отдавшимся в мозгу усилием воли встал, прошел в спальню, сорвал с кровати какое то покрывало и накинул его на убитых женщин. Ему сразу стало легче; не зажигая света, он прошел к старинному письменному столу в фонаре — здесь явно чего то искали и не успели привести все в надлежащий порядок. Отодвинув штору, он присмотрелся — на противоположной стороне улицы, неровно покачиваясь, горел фонарь, отбрасывая широкое пятно света на тротуар и на проезжую часть улицы, — было совсем безлюдно, город словно вымер. И тогда он спиной ощутил на себе неподвижный, уже знакомый взгляд и не обернулся. «Не смей! — сказал он себе. — Ты ведь и сам уже умер, тебе нельзя стало жить, и ты умер. Выполни последнее, а дальше…»
Сдерживаясь, он судорожно всхлипнул, он ведь даже и предположить не мог, что люди до такой степени подлы, — почти непреодолимое желание распахнуть окно и ринуться вниз захлестнуло его. Одно мгновение — и все кончится. Только они там за дверью, на лестничной площадке, пожалуй, именно этого и ждут; от неожиданного слепого всплеска ненависти у него задергались губы. Нет, сказал он себе, такого подарка они не получат, память единственной настоящей женщины, встретившейся ему в жизни, он не осквернит и не даст осквернить, он пройдет все до конца. За что они так, что они с Ксенией сделали…
Он стал лихорадочно ощупывать старинный стол со множеством ящичков, декоративно отделанных затейливой резьбой по красному и черному дереву; он почти сразу нащупал нужную деталь, нажал на еле заметный даже на ощупь выступ и сразу же услышал тихое шуршание в тайном и темном чреве стола, и в еще более сгустившейся тишине прозвучала уже знакомая музыка. Сергей Романович, оскаливаясь, страшно улыбнулся: вывернувшийся откуда то из нижней части стола тайник был пуст — правда, бархатный футляр был на месте, но сам черный камень исчез.
Водворив тайник на место, он, под звуки затухавшего «Венского вальса», прошел в прихожую, включил свет и, не раздумывая ни секунды, распахнул входную дверь. На лестничной площадке был выключен свет — несколько человек, застывших в самых разных углах, увидев в проеме двери в квадрате света безоружного, сразу выступили из темноты, не опуская пистолетов.
— Входите, — пригласил Сергей Романович, выставив вперед руки и отступая в сторону. Щелкнули наручники, и кто то сильно, с явным желанием вырубить преступника на время, ударил его в скулу и сразу же в солнечное сплетение, и он, переломившись от вспыхнувшей боли, еще попытался удержаться на ногах и не смог.
7
Народ был многослоен и непостижим, и никто, будь он хоть семи пядей во лбу, не мог определить истину о происходящем в самом чреве народа, хотя там, в этом таинственном и вечно неспокойном чреве, обязательно что то происходило — без этого не могло состояться само движение всей природной, в том числе и космической жизни, пронизывающей своими токами бесконечность времени и пространства. Николай Григорьевич не мог понять, почему ему именно в этот момент пришли какие то абстрактные мысли, ненужные и бесполезные, о каком то гипотетическом народе, — народ сейчас, благодаря длившемуся вот уже несколько десятилетий миру, поддерживаемому огромной ядерной военной мощью, наконец то начал дышать свободнее, все больше людей ездят к морю отдыхать, получают квартиры, женятся, рожают детей, — страна приходит в себя после опустошительной войны, сильно помогла и сибирская нефть, и газ. Все так, ну и что?
Он не согласен даже со своими самыми близкими друзьями, вдруг вставшими в оппозицию; в конце концов, истинная наука развивается все-таки вне всякой политики, каждый настоящий ученый должен заниматься своим делом — процесс жизни многогранен и складывается из немыслимого множества составляющих.
Почему то Николаю Григорьевичу, младшему Голикову, вспомнился старший брат Арсений, очень близкий когда то человек, друг и наставник, еще совсем недавно сам без малого академик и Нобелевский лауреат, истинный ученый с задатками гения, как все ему пророчили еще в школе. И вот на самом взлете неожиданный срыв, — говорят, проклял свое прошлое, ударился в богоискательство и, вообще то, просто спятил, и вот уже несколько лет и следа его не могут отыскать… Хотя, впрочем, и это в порядке вещей, гений ведь и есть своего рода безумие и может проявиться в самой неожиданной форме. Никто не знает, в каком направлении поиска можно наткнуться на истину, да и что такое истина? Сам хаос не оборотная ли сторона порядка? Для него сейчас самая главная задача — установить причины появления радиолокационной ямы, со странной периодичностью возникающей время от времени в этом важнейшем оборонном районе, держащем в зоне досягаемости в случае ответного удара весь тихоокеанский сектор с его многочисленными объектами, в том числе и весь американский континент. И здесь не могло быть мелочей — в последний раз локаторы взбунтовались неделю назад, и не успела высокая комиссия прибыть на место, все вновь пришло в норму, и теперь приходилось ждать, ничего другого не оставалось.
В бухту, хорошо укрытую почти отвесными скалами и склонами сопок, по глубоким непролазным ущельям сбегали небольшие северные ручьи и речки, через удобный пролив заходили суда. Пролив был длиною в две мили, и стихии, часто бушевавшие в океане, не могли пробиться в бухту, только мелкая рябь во время сильных штормов и ураганов покрывала спокойную поверхность, прибывала и убывала вода во время приливов и отливов. К берегам в тепло и к теплу густо подходили медузы, прибой выбрасывал их студенистые тела на берег, и они медленно таяли на воздухе, превращаясь в слизистые бесформенные хлопья — на солнце и они исчезали за несколько часов бесследно.
Николай Григорьевич прислушался — тишина и покой здесь были обманчивы, — вчера он с группой топографов, синоптиков, дозиметристов, инженеров электронщиков облетел большой район побережья на вертолете; они приземлялись в самых диких местах, брали пробы, и сейчас все анализируется и просчитывается, но думать именно об этом не хотелось; он хорошо знал, что последние недели были слишком напряженные и суматошные и требовалось погрузиться в иную сферу, освободить голову — результат мог прийти неожиданно. И вообще, какая удивительная, безграничная мощь природы здесь, у черта на куличках, за десять с лишним тысяч километров от Москвы, от ее чада и дыма, от ее постоянных интриг и загадок, — хрустально прозрачный воздух и великий океан рядом, он дышит, живет богатырски размашисто и размеренно — что ему человек со своими муравьиными делами и замыслами?
Вспомнив, как недавно крупный хариус сорвался у него с крючка, Николаи Григорьевич улыбнулся; чтобы не бултыхнуться в воду, ему приходилось прижиматься спиной к почти отвесной гладкой скале, с углублениями у подножья, вылизанными прибоем. Поплавок из гусиного пера и пробки вот вот должен был нырнуть, рыба опять, брала, и, судя по всему, большая рыба; у Николая Григорьевича, страстного рыболова, все посторонние мысли вылетели из головы, глаза вспыхнули, по всему телу прошел нетерпеливый зуд — нужно было не упустить мгновения и подсечь. Странный зуд появлялся от напряжения и раньше — Николай Григорьевич знал за собой такую слабость. Неловко присев, поскользнувшись, он все таки подсек — удилище выгнулось дугой. Не отрывая глаз от воды, он перехватил леску руками и стал подводить, — рыба металась у его ног, буравя, поднимая воду, и Николай Григорьевич все никак не мог приловчиться и боялся, что добыча опять сорвется. Это был пятнистый темно зеленый красавец хариус килограмма на два, — вытащенный наконец на берег, он медленно светлел, из него на глазах уходили живые краски подводных глубин и брюшко переставало отличаться от спины по цвету. Хариус прыгал и прыгал — пришлось стукнуть его головой о камень. Он сразу затих, опять стал менять цвет, темные крапинки на его чешуе блекли и окончательно исчезали. Николай Григорьевич подтянул к берегу длинную медную проволоку с нанизанными на нее рыбинами, присоединил к ним очередную добычу и стал вновь возиться с удочкой. Было еще совсем рано, погода стояла изумительно яркая, непривычная для жителя Москвы; на базе говорили, что месяца полтора два в небе здесь совсем не появлялось облаков, и только солнце оживляло его холодную густую просинь — даже на трехметровой глубине океана можно было различить, как покачиваются на каменистом дне причудливые водоросли и шевелят песок. Солнце вышло из за сопок низко, и ущелье, в котором рыбачил Николай Григорьевич, как бы раздвинулось, повеселело. Стала видна тайга, взбиравшаяся на склоны, — лиственница, ель, осина; островки осины сквозили, а ели стояли редко и хмуро в осине и лиственнице. Залюбовавшись игрой света вокруг, Николай Григорьевич отложил удочку, вымыл пахнущие свежей рыбой руки, — азарт пропал. Опять пришли мысли о необходимости как можно скорее разобраться в ситуации, выяснить, не постарались ли здесь американские спецслужбы навести тень на плетень, не сконструировали ли какую нибудь подводную, с выходом на поверхность, или
