вечно враждующая с ним школа академика Стропова и теперь, Брюханов это понимал, дело шло ни много ни мало о том, чтобы вообще прихлопнуть целое направление в науке, основываясь на его якобы бесперспективности. Размышляя, Брюханов решил еще раз посоветоваться с Муравьевым, и скоро тот уже сидел в своем привычном кресле, напротив Брюханова, сильно поседевший за время совместной долголетней работы, но такой же худощаво-подтянутый и элегантный в своей серой паре.
– Собственно, не вижу ничего удивительного, Тихон Иванович, – сказал он наконец. – Тех, кому очень везет в жизни, не очень-то любят…
– Одаренность, талант вы тоже относите к понятию «везет»?
– Несомненно. Пожалуй, именно это самое большое везение в жизни, только оно выпадает крайне редко… Не украсть, не отнять… При чем здесь обыкновенные люди? Они просто защищаются…
– Так… все по полочкам, во всем – система. А если с точки зрения интереса дела и науки, Павел Андреевич? Вы муж многоопытный, вот и прошу вас высказать свое суждение.
Легкая улыбка летучей тенью тронула подсохшее лицо Муравьева; до сих пор разговор шел в дружеском, доверительном, шутливом тоне, но вот теперь точпо определено направление дальнейшего хода разговора, и словно сам собой щелкнул в душе нужный переключатель; Муравьев чуть сдвинул брови, сохраняя прежнее невозмутимое выражение лица, ожидая еще большего уточнения. Он успел изучить Брюханова достаточно хорошо и знал, что у того уже есть в запасе несколько основных вариантов обсуждаемого вопроса, что не с ним первым и не в первый раз Брюханов именно не обсуждает, а прощупывает интересующую его проблему и что никак нельзя точно определить, что ему уже известно и насколько его мнение уже определилось и сложилось.
– Мы с вами, Павел Андреевич, работаем уже много лет, около двадцати…
– Уже двадцать, Тихон Иванович. Путь долгий и любопытный. Вы теперь в ранге министра, я… Впрочем, я не об этом, другое любопытно. Я теперь мало сплю, открою глаза и думаю. Знаете, словно ничего и не было, ничего не изменилось в самом себе. – Муравьев опять как-то одними губами усмехнулся, поднял спокойные, давно отвыкшие чему-нибудь удивляться глаза, по-прежнему ожидая.
– Как вы думаете, Павел Андреевич, стоит ли мне самому поговорить с академиком Строповым?
– Балласт, древний балласт. – Муравьев изобразил усмешку, брезгливо поджал блеклые, тонкие губы. – Но пророс в такие толщи, не выдерешь никаким сверхмощным бульдозером. Лет сорок назад несколько хороших идей, а теперь верчение вхолостую, заседания, диспуты, доклады ни о чем, статьи, ковбойские погони за премиями… да вы же знаете. – Муравьев бесстрастно и даже как-то неохотно выдавал необходимую справку и только под конец оживился. – Сам себя пережил. Вспоминаю недели две назад один любопытный случай… На международном симпозиуме по электронике в Париже… вы, впрочем, сами утверждали нашу делегацию, случился у меня со Степаном Аверкиевичем Строповым любопытный разговор. Вы думаете, о красотах Лувра или о соборе Нотр-Дам? Отнюдь. Как я понял, его прежде всего интересовали ваши родственные связи с дерюгинской фамилией… При встрече вы можете удовлетворить его любознательность с гораздо большей обстоятельностью.
– Действительно любопытно, Павел Андреевич, а если еще точнее?
– Не могу, не знаю. Это – один из самых удивительных столпов, они неколебимо держатся именно за счет особых талантов. Вы можете назвать во мне кучу недостатков, несовершенств, но Стропов… это абсолютно особая порода. Из тех, кто своих врагов устраняет с помощью дружеских объятий. Заласкает, зацелует, задушит неизвестно как, зальется на всякий случай слезами и бодренько потопает себе дальше. Помилуйте, в его объятия я бы не хотел угодить ни при каких обстоятельствах. Бр-р-р! – Муравьев даже в лице передернулся. – Нет, нет! Помилуйте! Эти исключительно коллективные существа из подобных себе создают целые блоки! Здесь в ход идет все: браки, круговая порука, безошибочный отбор и подбор себе подобных, дутые должности и оклады… и черт знает что еще! А впереди, как козла-вожака, всегда держат такого вот академика… придет в какую-нибудь высокую инстанцию вот такой —кхе! кхе! кхе! – академик, потрясет жидкой бороденкой – кхе! кхе! кхе! – и лихорадит программы. Я не решился бы тронуть такую фигуру, как академик Стропов, это тотчас отзовется эхом – да еще каким! – в самых огнеопасных местах, от собственной внучки до нагорных высот, – Муравьев поднял глаза к люстре и покорно вздохнул. – Сталин и крутенек был, и перебрал во многом…
– Павел Андреевич, а почему вы упомянули о внучке?
– Потому что она замужем за внуком Стропова, Тихон Иванович, все очень просто.
– Проще пареной репы, как говорят. – Брюханов побарабанил пальцами по столу.
– Разумеется, физик и, разумеется, в двадцать семь лет кандидат, – добавил Муравьев.
– Дело здесь вполне может определяться и не родством, как вы считаете?
Муравьев энергично схватился за подбородок, потер его, рассмеялся, по-молодому быстро и цепко глядел на Брюханова, как будто видел впервые.
– Все-таки он мне внучатый зять, Тихон Иванович, – сказал он. – А внучка и без того в каждом разговоре, правда, довольно тактично, напоминает, что я по своим взглядам топчусь где-то в прошлом веке. А знаете, Тихон Иванович, почему я тогда, в самом начале, не подал заявление об уходе? – неожиданно спросил он.
– Что-что? – непонимающе вскинул глаза Брюханов и тотчас, вспоминая, выжидающе помедлив, кивпул. – Почему же, Павел Андреевич?
– Да все потому же, Тихон Иванович, что я сразу определил главное. Понял, что вы из породы тех, кому в конце концов обязательно везет, – уже по-стариковски спокойно улыбнулся Муравьев. – Как видите, я не ошибся. Вот вам удалось осуществить эту свою невероятную идею – построить город науки. Все про себя называют его Брюханов-град. Вы это знаете? Ну, разумеется, знаете… Разрешите идти?
Брюханов отпустил Муравьева и даже повеселел. Ну уж, это нечто, знаем, от чего нужно танцевать, подумал он, и в последующие дни и недели провел несколько довольно, на свой взгляд, удачных мероприятий. Во-первых, он решил пригласить к себе академика Стропова, но в последний момент, предварительно условившись, сам поехал к нему, чем разволновал и растрогал старика; тот приказал принести кофе, поставить коньяк с легкой, по-европейски, закуской, как выразился Стропов, и тут же, что-то вспомнив, посетовал:
– Все, понимаете, учат, учат, все молодым не так. Толи дело раньше; пшеничной хорошую рюмочку выпьешь да осетровым балычком ее… Приятно-с! А теперь вот, – сморщился академик, кивая на тарелку, где лежали крохотные тартинки. – А все туда же – и кому надо, и кому не надо, все в космос, не иначе, как в космос!
