Слушая, Брюханов кивал, и Стропов, вздрагивая большими висячими, чуть не до плеч, пепельными баками, выставил вперед узкую дряблую ладонь.
– Нет, нет, не подумайте, Тихон Иванович, ради бога, я не против этого, понимаете, – Стропов поморщился, словно попробовал что-нибудь очень невкусное, и даже сделал попытку чихнуть, приоткрывая ослепительно белые, ровные зубы, – этого космоса, нет. Ради бога! Но у меня своя старая и вечно молодая любовь – грешная земля, – слабо стукнул он подошвой об пол, – вечная моя любовь. Amata nobis quantum amabitur nulla! Вы меня понимаете?
– Кажется, что-то о любви, Степан Аверкиевич? А?
– Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет! Латиняпе умели скупо и точно выражать свои мысли. Впрочем… вот коньяк, свой, отечественный… отличный армянский коньяк… Прошу.
– Спасибо, Степан Аверкиевич, только сейчас одной земли уже мало. – Брюханов коньяк взял, попробовал, поставил рюмку назад; Стропов, дрогнув баками, щеголевато выпил все, энергично пожевал тартинку и прихлебнул чаю, и Брюханову стало неловко за эту его нарочитость, старческую наигранность, и он сделал вид, что заинтересовался писанным маслом портретом Ломоносова. – Вы знаете, Степан Аверкиевич, вчера я прочитал статью в американском журнале «Бизнес уик» «США на рубеже тревожного десятилетия». Любопытные в ней мысли высказаны. – Брюханов еще отхлебнул коньяку, с удовольствием ощущая его бархатистый вкус, затем решительно придвинул к себе чай, ожидая.
– Что же там за идеи, Тихон Иванович? – с каким-то брезгливым выражением лица тряхнул баками Стропов.
– Американцы предполагают, что в ближайшие годы четвертое место в мире, после проблем борьбы против рака, контроля генетического механизма человека и обуздания энергии ядерного синтеза, займет криогеника… Если учесть…
– Помилуйте, Тихон Иванович, нет, нет, я не против криогеники, – заторопился Стропов, и лицо его старчески неровно раскраснелось.
– Простите?
– Меня не так поняли, Тихон Иванович…
– Странно, Степан Аверкиевич, ведь письма и в ЦК, и в Совмине за вашей подписью…
– Что же тут странного? Вы понимаете, Тихон Иванович…
– Странно то, Степан Аверкиевич, что такого письма с вашим откровенным мнением по данному вопросу нет у меня, а вы с вашим институтом непосредственно относитесь…
– Ах, это все Георгий Витальевич! – безнадежно махнул рукой Стропов. – Я ведь говорил ему…
– Грекан?
– Ну конечно. – Стропов говорил так, словно ничего особенного не случилось, и это больше всего удивляло Брюханова: перед ним был человек, давно потерявший всякую научную ценность, не способный больше прогнозировать и направлять работу такого сложного механизма, как институт. Не позавидуешь науке, подумал Брюханов, но тут же опустил глаза, бывает и так, что один несомненный талант обсыпан целым роем паразитов…
– В чем же все-таки истинные причины? – спросил он, глядя Стропову в глаза, уставшие и беспомощные.
– Если бы я знал, – развел тот руками. – В свое время академик Лапин разнес докторскую диссертацию Георгия Витальевича, что-то такое из области электроники, а теперь, говорят, институт крпогеники отдают какому-то Дерюгину, зятю Лапина…
– Даже если есть реакция ненависти, то и это уже хорошо, – процедил Брюханов и с вежливой улыбкой попросил: – Продолжайте, продолжайте, это так, случайные мысли…
– И тот, я имею в виду этого молодого человека, зятя Лапина, вроде бы собирается скоро вывести в космос какой-то чудовищно дорогой объект, целую лабораторию, говорят, она даже не сможет работать… И, помилуйте, говорят, что этот Дерюгин сам собирается туда лететь, налаживать… Это же из рук вон! Да и Георгия Витальевича я сам ужасно боюсь… Простите, Тихон Иванович, я ведь этим совсем не интересуюсь, не до того. Правда, что Дерюгин женат на дочери покойного Ростислава Сергеевича? Вы ведь все о нас, грешных, знаете по долгу службы.
– Это совершенно достоверно, – подтвердил Брюханов. – Я вам даже больше скажу, Степан Аверкиевич, Николай Захарович Дерюгин приходится родным братом моей жене.
– Боже мой, как мир тесен! – изумился Стропов. – Вероятно, у этих Дерюгиных действительно счастливая звезда.
– Вероятно. – Брюханов в душе почти изумлялся какой-то ускользающей размытости, то и дело придаваемой разговору Строповым, хотя Брюханов отлично понимал, что многоопытный академик делал первые пробные попытки перейти в атаку. – Все-таки, Степан Аверкиевич, вернемся к сути. Я хотел бы выяснить лично вашу позицию.
– Помилуйте, Тихон Иванович, – заволновался Стропов, – тысяча дел, тысяча обязанностей, наука… хочется успеть, успеть! Разве я могу объективно охватить это научное море, океан…
– Однако вы подписали письма
– Я не могу не верить людям, заслуженным ученым, с ними я проработал много лет бок о бок. Георгий Витальевич секретарь нашего партбюро, крупный теоретик, Роман Исаевич… – Стропов закашлялся, оборвал, потянулся за чаем; Брюханов с интересом глядел на его руку и думал, что он сначала оборвал разговор, а потом уже закашлялся, потому что едва не наговорил лишнего, недозволенного; хмурясь, Брюханов ждал, пока Стропов, прихлебывая остывший чай, успокоится. – Да, очевидно, я лично допустил какую-то досадную ошибку… тем более что вы сами вынуждены вовлечься в такое хитросплетение…
– Что значит вовлечься?
– Простите, волнуюсь. – Стропов поморгал, зачем-то потрогал виски. – Я просто хотел сказать, что все это дело я постараюсь перепроверить, самым тщательным образом, и если…
