– Да!
– Вы тут все с ума посходили, – сплюнул Матях. Он понял, что разобраться в произошедшем все равно не сможет. Хотя бы потому, что со всей силы чугунком по ноге ударить нельзя. По голове еще можно, но по ноге – затруднительно. Однако и в то, что единственный чугунок, из которого при падении ничего не должно пролиться, просто так грохнулся невольнице точно на ногу он тоже не верил.
– Значит, так. Ты, Алсу, ползи в комнату и лежи там. Ты, Лукерья, – перешел он на русский язык, – скажи Ждану, чтобы брал весь мед, что у него есть, и вез в усадьбу. Илья Федотович в Москву собрался ехать, с собой повезет. А ты, Касьян, давай-ка сумы собирай. Пообедаем, да и поедем.
– Варвара сказывала, что не придет сегодня, – в голосе Лукерьи послышалось ехидство.
– Вот и хорошо, – кивнул боярский сын. – Значит, и обеда ждать ни к чему. Касьян! Как уложишься, так и отправимся. И для невольницы лошадь возьми, с собой увозим. А то чует моя душа, изведут ее тут вусмерть, пока мы до первопрестольной путешествуем. И концов потом не найдешь.
Глава 14
Братчина
Боярин Умильный, накинув на плечи парчовый, опушенный куницей охабень с завязанными за спиной рукавами подошел к распахнутому окну, оперся руками на подоконник. Отсюда, с третьего жилья, были хорошо видны ставшие совершенно прозрачными рощи, почерневшие луга и распаханные под озимые поля округ Рагоз, выделяющейся на фоне осеннего запустения ярко-желтыми соломенными крышами.
– Покров скоро, – покачал он головой. – Нужно спешить, пока реки не встали. Иначе до Юрьева дня[104] застрянем.
Снизу послышался глухой удар. Илья Федотович покачал головой, оглянулся на темный коридор:
– Эй, Митрий! Дима, подь сюда. – А когда затянутый в узкую малиновую ферязь, украшенную вышивкой на груди и плечах подросток вошел в комнату, указал за стену: – Глянь, чем боярин Андрей балуется.
– Та, с лука по старой телеге у поленницы стреляет.
– Вот именно! – повысил голос боярин. – Вот она, настоящая кость служилого рода. Три дня, как приехамши, и токмо на полдня отвлекся, за обновами своими съездил. Хоть в сапогах теперь ходит, а не в убожестве холопьем. А ты? Только и знаешь, что за косыми, да лисами с кистенем гоняться, да месяцеслов[105] с мамкой читать. Ты зачем лук у меня столько времени просил, коли не пользуешься?
– Так, стрелял я, батюшка, – попытался оправдаться барчук. – На прошлой неделе цельный день, почитай, у Оселедца руку набивал.
– Знаю я, чего ты там набивал, с холма, да до Олежьего дуба, у всех девок на виду.
– Какие девки? – смутился Дмитрий. – Там чисто во поле, видать далеко. От там и стрелял.
– Взрослеешь, – усмехнувшись, потрепал его волосы отец, и спокойно добавил: – Чтобы с завтрего дня, как боярин Андрей с луком за стену выйдет, ты рядом с ним стоял и тем же, чем и он, баловался. Понял?
Если бы только Умильный знал, чем вызвана такое прилежание боярского сына! Андрей вот уже третий день не мог встретиться с Прасковьей, толком перемолвиться, хотя бы просто погулять возле усадьбы или вместе с ней сходить в церковь. Каждый раз у девушки находились неотложные дела, важные заботы, или девки, что составляли компанию. А в роще у дороги, где холопы повесили несколько качелей, и теперь, что ни вечер – слышался девичий смех, песни, а иногда затевались хороводы, так там смиренная труженица, заботящаяся только о раненых и больных, и близко не появлялась.
Правда, был в этом деле и добрый момент – выпускающий в день по несколько сотен стрелд Матях теперь попадал в лисий хвост с полутораста метров, истрепав уже вторую яркую мишень.
– Батюшка, а можно я в Москву с тобой поеду?
– Рано тебе еще, – после небольшой заминки покачал головой Илья Федотович. – Вот в новики запишешься, обреем тебя под тафью, тогда всюду со мной ездить станешь. А пока рано. Усадьбу на тебя оставляю, здесь ты нужен, пока государю не потребовался. Время ныне неспокойным оказалось, сам видишь.
Сын заметно понурился, но перечить не посмел.
– Ну чего стоишь, ступай, – разрешил боярин, и тут же окликнул: – Ты куда?
– К матушке. Ей купец с Нижнего равли[106] привез, вместе с Домостроем Сильвесторовским, что просила намедни.
– Э-э, нет, сынок, ты, давай-ка, сапожки свои замшевые на юфтовые [107] поменяй, да к служивому нашему ступай. Покажи, что будущий боярин его не хуже с лука бить способен. А уж равли вы как-нибудь в непогоду почитаете. Тоже мне, баловство придумали.
Отправив Дмитрия, Илья Федотович закрыл ставни, притворил затянутое бычьим пузырем окошко. Здесь, в верхней светелке, дорогие слюдяные пластины он ставить не стал. Все одно – пустовала комната. Для гостей нежданных стояла, да и коли малой еще родится, тоже пригодиться может. Боярин отошел к дымоходу, приложил к нему ладони – теплый. Стало быть, топит Тит, не лытает. Осень…
– Батюшка Илья Федотович, а как же я?
– Тебе-то чего, Трифон? – оторвался от печи боярин.
– Прохор сказывал, не хочешь ты меня в Москву брать, кормилец?
– Голова же у тебя зашиблена, оглоед, – вздохнул Умильный. – Куда тебе ехать?
– Дык для головы, татарской саблей зашибленной, лучшее зелье[108] – это колокола Ивана Великого[109] послушать, батюшка, – пригладил свои кудри холоп. – От ее звона и на душе легче, и боярина своего сильнее любишь.
– И что вас всех в Москву-то так тянет? – не смог сдержать улыбки Илья Федотович. – Прямо как медом
