Предупреждение Эмблера

называли «общей», хотя и никогда не собирались там всей семьей. Мать вязала шарф, хотя, наверное, знала, что носить его уже никто не будет, и на коленях у нее лежал кроваво-красный клубок шерстяных ниток.

– Что ты такое говоришь? – В ее голосе ему послышались боль и растерянность.

– Разве папа не уходит?

– Это он сам тебе так сказал? Сказал, что уходит?

– Нет. Он ничего не говорил.

– Тогда я просто не понимаю… Что с тобой? С чего это ты взял? – Она начала злиться.

– Извини, мама, – быстро сказал мальчик.

– Что ты такое удумал? Зачем так говорить?

Разве это не ясно? Разве ты не видишь?

– Извини, – повторил он.

Но извинения оказалось недостаточно. Через неделю отец действительно ушел из дому. Из шкафа исчезла его одежда, из ящиков пропали мелочи – заколки для галстука, бронзовая зажигалка, сигары, из гаража – «Шевроле».

Мать, ездившая в торговый центр за подарком ко дню рождения, заехала за Хэлом в школу, и когда они вернулись домой и поняли, что случилось, она разрыдалась.

Сдерживая слезы, мальчик все же попытался утешить ее, и она вдруг вздрогнула от его прикосновения и отпрянула. Ее взгляд остался с ним навсегда. Мать вспомнила, что говорил сын несколькими днями ранее, и лицо ее перекосилось от ужаса.

Потом, уже на его день рождения, она пыталась прикрыться маской веселья, но прежние отношения между ними сломались навсегда. Его взгляд как будто нервировал ее, и она старалась не смотреть на сына. Для Хэла тот случай стал первым в череде подобных. И все они подталкивали его к очевидному выводу: лучше быть одному, чем остаться в одиночестве.

Семилетний мальчик превратился вдруг в тридцатисемилетнего мужчину, и теперь проницательный взгляд был обращен уже на самого Хэла. Так смотрел на него тайванец, и было это совсем в другом месте.

Вы узнали или увидели что-то такое, что не должны были узнать.

Эмблер снова перенесся в Чжаньхуа, в плотную толпу сторонников молодого политика. Он ждал, пока кандидат окажется в нужном месте, ближе к краю платформы. Ждал, чтобы подать сигнал привести в действие взрывное устройство.

Сосредоточенность на технических деталях, строгое соблюдение протокола, максимальная отстраненность от самого кровавого акта – наверное, именно это давало им силы делать то, что они делали.

Ван Чан Люн оказался меньше, чем ожидалось, невысокого роста и почти хрупкого телосложения. Однако толпа воспринимала его, руководствуясь совсем другими мерками, и Таркин, едва кандидат заговорил, проникся общим чувством.

– Друзья мои, – начал Ван Чан Люн. Пристегнутый к лацкану пиджака беспроводной микрофон позволял ему свободно ходить по платформе и не читать с листка. – Я могу называть вас друзьями? Думаю, что да. И еще я надеюсь, что и вы можете называть меня другом. Слишком долго правители нашей страны, Китайской Республики, не были нашими настоящими друзьями. Наверное, они были друзьями иностранного капитала. Друзьями богатых семейств. Друзьями других правителей. Друзьями Международного валютного фонда. Но далеко не всегда вашими друзьями.

Он помолчал, пережидая вспыхнувшие в толпе аплодисменты.

– Все знают старую китайскую притчу о трех скромниках. Они проходят мимо пивной, и один говорит: «Если я выпью хоть один стакан вина, лицо мое сразу покраснеет, и я лишусь чувств». Второй говорит: «Это ерунда. Стоит мне лишь понюхать вина, как я краснею, шатаюсь и падаю». И третий говорит: «Что касается меня, то, как только я вижу кого-то, кто нюхал вино…» – Собравшиеся на площади отреагировали на знакомый анекдот одобрительными смешками. – В эпоху глобализации некоторые страны более чувствительны и уязвимы, чем другие. Тайвань – это третий скромник. Когда начинается бегство капитала, когда американский доллар падает или поднимается, когда мировая экономика демонстрирует нестабильность, наши экономическая и политическая системы краснеют и начинают шататься. – Он сделал паузу и шагнул к подиуму.

Таркин – сейчас он был Таркином – напряженно, как загипнотизированный, наблюдал за молодым политиком. В этом человеке, стоявшем всего лишь в двадцати ярдах от него, не было ничего такого, что соответствовало бы фактам, приведенным в собранном на него досье. Конечно, Таркин полагался только на интуицию, но для него интуиция всегда имела силу истины. В досье описывался человек хитрый, лживый и расчетливый, склонный к мстительности и подверженный приступам гнева, пораженный цинизмом и завистью. Человек, чьи публичные выступления превращались в отвратительные спектакли. Ничего подобного Таркин не обнаружил: ни следа цинизма или искусственности, ни намека на неискренность или сознательный обман. Человек на подиуме получал удовольствие от своего красноречия, но он также верил в то, что говорил.

Вы узнали или увидели что-то такое, что не должны были узнать.

– Тайвань называют маленьким тигром, – продолжал Ван Чан Люн. – Меня беспокоит не то, что мы маленькие. Меня беспокоит то, что тигры – вид, находящийся под угрозой истребления. – Он снова помолчал. – Самодостаточность – прекрасный идеал. Но реалистичный ли? Нам нужны идеалы, но нужен и реализм. Кто-то скажет, что надо выбирать либо одно, либо другое. Но эти же самые люди уверяют, что вкушать плоды демократии вы можете лишь до тех пор, пока позволяете им указывать вам, что делать. Знаете, кого они мне напоминают? Того древнего умельца, который продавал в деревне копья и щиты и при этом утверждал, что его копье не знает преград, а его щит убережет от любого оружия.

Толпа откликнулась смехом и аплодисментами.

– Народ Тайваня – весь китайский народ – ожидает прекрасное будущее. Но только если мы выберем это будущее. Если сами его создадим. Так давайте выбирать, руководствуясь разумом. Большой Китай меняется. Неужели же мы останемся на месте? – Он уже стоял в футе или двух от темного деревянного подиума. В шаге от смерти. Таркин почувствовал, как застучало сердце. Каждый нерв его тела говорил, что операцию нужно отменить. Что где-то произошла ошибка. Что они выбрали неверную цель. Ван Чан Люн не был их врагом.

Держа руки перед собой под прямым углом, политик свел кулаки.

– Видите? Простое противостояние ведет к неподвижности. К параличу. Такими ли должны быть отношения с нашими братьями и сестрами за проливом? – Он переплел пальцы, иллюстрируя свое представление о совместимости суверенитета с региональной интеграцией. – В сотрудничестве, в совместности обретем мы силы. Через интеграцию восстановим единство.

В мини-микрофоне, спрятанном в ухе Таркина, щелкнуло.

– Тебе видно лучше, но, по-моему, цель на позиции, а? Жду твоего сигнала.

Таркин не ответил. Он знал, что момент наступил, что пора активировать детонатор, но инстинкт был против, инстинкт сопротивлялся, не позволял отдать приказ. Стоя в многотысячной толпе одетых в белые рубашки с неизменными белыми футболками под ними тайваньцев, он пытался обнаружить хотя бы малейший признак того, что досье не лжет, и не находил ничего. Ничего.

В ухе снова затрещало, как будто там сидел кузнечик.

– Таркин, ты не уснул? Очнись. Я собираюсь…

– Нет, – прошептал он в микрофон, спрятанный в лацкане пиджака. – Нет.

Но взрывотехник уже был по горло сыт затянувшимся ожиданием. В его голосе Таркин различил нотки цинизма, свойственного едва ли каждому, кто задержался на оперативной работе чуть больше положенного.

– Раз, два, три – беги, кролик, беги.

Взрыв прозвучал тише, чем можно было ожидать. Как будто лопнул надутый бумажный пакет. Изнутри деревянный подиум был укреплен стальными пластинами, чтобы свести к минимуму поражающий эффект и одновременно направить всю силу взрывной волны на человека, стоящего за подиумом.