лишь откровенная и, кстати, наиболее честная форма выразкения пуританских взглядов. Дно пуританской и аскетической морали двойное: на поверхности - недоверие и нетерпимость к зову плоти, борьба с чувственностью (разумеется, под предлогом охраны нравственности и защиты духа от 'соблазнов'), а на деле - искажение и уродование человеческой природы, ибо, загнанная вглубь и поставленная 'вне закона', чувственность вынуждена предаваться разгулу 'тайнобезнравственных' желаний, жить двойственной, лицемерной жизнью. Если формулу 'любовь сильнее смерти' не считать преувеличением, придется согласиться и с тем, что она часто бывает сильнее официальной морали.
Церковь, как известно, поставила чувственные 'грехи' на первое, после богохульства, место среди людских пороков. Однако прокламируемое ею воздержание и умерщвление плоти порождает у аскетов психоз постоянной неудовлетворенности и таит в себе тенденцию распущенности, коей и предавались многие монахи не только на страницах 'Декамерона' и 'Монахини', но и в жизни.
К. Маркс и Ф. Энгельс не скрывали своего презрения к пуританству. Они неустанно разоблачали ханжество и лицемерие буржуазной морали, обманную, 'сдельную' природу буржуазного брака. Им не меньше претило и всяческое худосочие чувств, прячущееся за вывеской ложной стыдливости. Отвергая философию наслаждения, классики марксизма одновременно недвусмысленно отрицали и 'наслаждение'
'вынужденным аскетизмом'.
В 'Святом семействе' Маркс и Энгельс беспощадно высмеяли попытки превратить любовь в 'понятие', отделить ее от человека и наделить самостоятельным бытием. Чтобы любовь перестала быть любовью, то есть чувством, влечением, страстью, и предстала в виде никого не волнующей абстрактной схемы, с нею проделывают всякого рода спекулятивные операции. То превращают в 'жестокую богиню', завладевшую человеком целиком, с 'закладом'
тела и души, то в страшилище, воплощенного дьявола, вообще в пугало. В лице любви борются не только с чувственностью как таковой, но - и это главное - с самим 'обаятельным, полным чувства, богатым содержанием' предметом любви, то есть с реальным человеком. Борются 'не только с любовью, но и со всем живым, со всем непосредственным, со всяким чувственным опытом, со всяким вообще действительным опытом, относительно которого мы никогда наперед не знаем ни 'откуда', ни 'куда' [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 24.].
Это последнее свойство любви, как и любого другого чувственного опыта, деятельности, делает ее весьма 'опасной' в глазах морализирующего мещанина. Он неустанно, не покладая рук сражается с этим 'воплощением сатаны', либо - в светском варианте - рассадницей аморальности, всяческих пороков. Непредсказуемость поведения любящих, индивидуальная природа самого этого чувства - вот что особенно раздражает догматиков и начетчиков от морали. И если они ее признают, не торопитесь поверить им на слово. Бывают признания много хуже откровенного и честного отрицания.
Вспомним, как едко высмеял Ф. Энгельс претензии Е. Дюринга на роль теоретика морали социализма. Перу Дюринга принадлежит специальное исследование - 'Любовь в изображении великих поэтов'. Под флагом защиты морали 'адепт социализма' ополчается, в частности, на Шекспира и Гёте, упрекая их в недостатке нравственного чувства. По поводу обращенных к Ромео слов Джульетты, что верность ее сильнее, чем у тех, кто умеет казаться неприступными, Дюринг замечает, что юная Джульетта (Юлия) 'обнаруживает больше знания, чем совместимо с невинностью', и считает ее признание 'неприличным' для благородной девушки. По его мнению, у Шекспира было 'лишь очень слабое представление о более благородной застенчивости, которая не все выставляет наружу'. Дюринг возмущен тем, что Гёте сделал героем 'безнравственного' Фауста, а не серьезного философа действительности Вагнера. Рассказав историю соблазнения Маргариты Фаустом, поэт, по мнению Дюринга, показал, что не обладал 'ровно никаким сознанием нравственной справедливости'. Гётевский стих 'Брачная ночь' Дюринг характеризует как 'отвратительно-безнравственное' произведение, подтверждающее 'дурное качество' личного масштаба нравственности художника [См.: Дюринг Е. Любовь в изображении великих поэтов. Псков, 1908, с. 9
15.].
Энгельс камня на камне не оставляет от 'более глубокой и более строгой морали' Дюринга, называет его рассуждения о любви обыкновенной болтовней филистера, пытающегося возвести в нормы социалистического образа жизни мещанские добродетели бюргерства. Дюринг не оригинален. До него подобную 'мораль' проповедовали поэты и прозаики 'истинного социализма', например К. Грюн, немецкий мелкобуржуазный публицист. В отличие от Дюринга последний попытался опереться на авторитет Гёте, но при этом, по словам Энгельса, спешит проскользнуть мимо всего, в чем Гёте действительно велик и гениален, в частности мимо его 'Римских элегий'. Как же, ведь здесь все пронизано здоровой чувственностью, страстью, а 'истинный социалист' гордится своей свободой от 'распутства и порока', хвастает незнакомством с 'фривольностью' [См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 247.]. Для Грюна мораль автора 'Фауста', 'Вертера' и 'Вильгельма Мейстера' исчерпывается формулой:
любовь есть поиски брака, а брак есть обретенная, завершенная любовь. О страсти не может быть и речи - всем управляет 'разумная воля'
двух вступающих в семейный союз сторон.
О том, насколько мещанская, мелкобуржуазная мораль хитроумна и изворотлива, можно судить по тому, как критизирующий моралист трактует и оценивает 'отклоняющееся поведение' в браке и вне брака. Согласно Грюну, на поведение юношества нужно кое в чем смотреть сквозь пальцы, ибо самые беспутные молодые люди позже становятся самыми образцовыми мужьями. Но если они и после свадьбы позволят себе грешки, тогда нет им пощады, нет для них милосердия. Не важно, что живет он в семье, где не любим и сам не любит; важso то, что он не знает приключении с красивыми женщинами, никогда не допускает и мысли об обольщении и о нарушении супружеской верности, короче - что он вполне честный и добродетельный... мещанин. Последнего не интересует ни чувство, соединяющее влюбленных или состоящих в браке, ни реальные интересы и потребности человека, будь то ребенка, жены или мужа. Он весь в заботе об охране любви вообще и брака как такового, превращенных им в банальные истины и тощие абстракции.
Какого рода любовь имеет в виду и способен воспеть 'целомудренный мещанин', Ф. Энгельс иллюстрирует примером стихотворения одного из поэтов 'истинного социализма'. Воспеваются две благочестивые души, которые после многих лет скудного существования и добродетельного образа жизни взбираются наконец на супружеское ложе. 'Целоваться? Они стыдились', цитирует Энгельс стихотворение и замечает, что автор хочет 'заставить читателя томиться той же скукой, на какую в силу своей трусливой морали обрекли себя оба влюбленных в течение долгого испытательного периода' [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, С. 216.].
Аскетическое презрение к чувственности и чопорный ригоризм морализаторов ставят человеческую плоть в положение ложное и двусмысленное. Стыдливость в таком случае не всегда является признаком нравственности, нередко оказывается лишь ширмой, мимикрийной оболочкой, прикрывающей внутреннюю распущенность. Это своеобразная узда моральности, которую надевают тогда, когда бессильны, говоря словами Маркса, 'естественное поведение человека' сделать 'человеческим'. В 'Немецкой идеологии' К. Маркс и Ф. Энгельс критикуют Бауэра за пренебрежительное отношение к чувственности, которая для него есть лишь 'прелюбодеяние', 'блуд', 'нечистота', 'непотребство'.
Искусство, вдохновляемое аскетизмом, смотрит на чувственную любовь либо глазами церкви, для которой она всего лишь 'блуд' и 'грех', либо руководствуясь ханжеским кодексом морали: если она внебрачная, то уже поэтому безнравственная. И, соответственно, видит в женщине либо орудие дьявольского наваждения, оставляя ей только одну 'добродетель' - функцию продолжения рода, либо партнера по светскому времяпрепровождению (если речь идет о бездельницах, праздных женщинах) или по совместной работе (если имеются в виду трудящиеся женщины). Отношение мужчины к женщине в пуританском искусстве предстает опосредствованным множеством всякого рода условностей и 'приличий', за коими легко просматриваются социально-экономические, идеологические и прочие интересы.
'В отношении к женщине, - писал К. Маркс, - как к добыче и служанке общественного сладострастия, выражена та бесконечная деградация, в которой человек оказывается по отношению к самому себе...' Эта деградация выступает не только в форме разгула аморалистских проявлений угарного, взвинченного эротизма, где женщина не более чем предмет удовлетворения вожделений, но и в форме прославления ее добродетельного служения дому и мужу в качестве роженицы и кухарки.
Пуританскому искусству, во всех его видах и вариациях, противостоит подлинно нравственное реалистическое искусство, которому чуждо ущемление прав человеческого сердца.
