— А, — сказала я понимающе.
— Мы сейчас перевяжем, — спохватилась девушка. — Где у тебя бинт, Дино? — Она произнесла его имя настолько по-свойски, что тяжелая волна вновь всколыхнулась во мне. Но у меня больше не было сил.
— Кто она? — спросила я, указывая кивком на девушку.
— Джина? Ты же знаешь Джину, вы встречались, у нас в театре, ну… — Он развел руками, как бы помогая мне вспомнить. И я вспомнила.
— Да, конечно. А что она здесь делает? — спросила я, голова немного начала проясняться.
— Мы репетировали. Новая постановка, ну, ты знаешь, новая постановка Альфреда, у меня там роль, я же тебе рассказывал, и у Джины тоже, и мы репетировали.
— А телефон? Почему ты не подходил к телефону, я звонила, никто не отвечал.
— Я его отключил. Я всегда отключаю телефон, когда репетирую, ты же знаешь.
— Да, — я кивнула, я знала. — А почему она сидела у тебя в ногах?
— Это в пьесе так. Там женщина сидит на полу, а мужчина на диване, они пара, ну понимаешь, они пьют вино и выясняют отношения. Пьеса об этом, на, почитай.
Дино протянул руку и взял с дивана несколько листов. Я посмотрела, на них были напечатаны слова.
— Да, — сказала я, садясь, на полу, — я знаю, ты говорил, я забыла.
— Ну вот, они пьют вино, по пьесе так, и…
— Да, вино, — перебила я его, посмотрев на бутылку, она была почти полная. — Я ведь могла тебя убить! — вдруг догадалась я. — Если бы я дотянулась, я бы убила тебя! — Эта простая мысль поразила меня и мне стало страшно, очень страшно. Теперь я поняла, почему Дино такой бледный и почему его бьет дрожь.
— Нет, — пробормотал он, — ты всего лишь диван разрезала. Ничего страшного, только диван.
Утром я позвонила в университет и сказала, что заболела. Я пролежала у Дино три дня, приходя в себя, понимая, что перешла грань. Мне было страшно за себя, за то, что я потеряла контроль, что впала в беспамятство, как это называется, состояние аффекта, что ли. Я неожиданно поняла, что сама не знаю себя до конца, не знаю, на что способна. Подумав, я решила, что нам надо съезжаться. Я сказала Дино, что, если мы не будем жить вместе, я сойду с ума. И мы съехались.
Но все-таки это происшествие так до конца и не отпустило меня. Оно иногда возвращалось ко мне по ночам в диких снах, где Дино был сразу с несколькими женщинами, моложе и лучше, чем я. Я смотрю со стороны, и видела, что все пропитано извращениями, такими взвинченными, о которых я и не подозревала. Я просыпалась от боли, от своего же стона, испуганная, в испарине, не совсем понимая, где я. Я кричала, что он подонок, что он изменяет мне, я даже била его еще сонного, не понимающего, что я просто перепутала сон с жизнью. А потом, видя, что меня нельзя успокоить, Дино накатывался на меня, и я, чувствуя его везде, пыталась вывернуться, но была так придавлена, что не получалось, и затихала, и приходила в себя.
Это происшествие было единственным, о котором я не написала Стиву. Конечно, Дино не знал о переписке, как и вообще о Стиве, он бы точно тронулся, как, наверное, сошла бы с ума я, узнав о его прежних связях. Но он не знал, и мы были счастливы. Счастье ведь всегда принимается как должное, как естественное течение жизни, как то, что и так полагается. Эта ошибка часто приводит к потерям; за счастье надо держаться, не отпускать. Но этого я в то время не знала.
Я вспоминаю нашу поездку на юг, в деревню, расположенную недалеко от Рима. Она и запомнилась мне потому, что я была тогда абсолютно, безоговорочно счастлива. Их театр выступал с гастролями, и труппа расположилась за городом, на вилле, стоящей на холме. Здание было старым, шестнад-цатого-семнадцатого века, настоящий замок с воротами, со стенами в бойницах, конечно переделанный и обустроенный, но все равно почти не правдоподобный.
Я давно не отпускала Дино одного, а тут поездка на несколько дней. Конечно, и речи не было, чтобы он поехал один. Я уже больше года работала в университете, читала лекции первокурсникам, но все же смогла выкроить пару дней, сказав, что сделаю наброски средневековой гостиницы. У Дино был небольшой спортивный «альфа-ромео» с откидным верхом, и мы ехали по извилистой, почти без обочин дороге, то поднимаясь вверх, то плавно опускаясь вниз.
— Знаешь, — сказала я, жмурясь не то от солнца, не то от радости, — знаешь, я не понимаю, почему вы, итальянцы, умираете.
Дино посмотрел на меня, он привык к моим странным, как ему казалось, причудливым отступлениям. Поначалу он удивлялся, а потом привык. Вот и сейчас он посмотрел, чтобы понять, серьезно ли я, но я сама еще не знала.
— Да, да, вы не должны стареть, вы должны жить вечно. — Я помолчала, мне было так хорошо, что даже лень было говорить. — Смотри, как чудесно вокруг. Видишь эти бутафорские, почти картинные холмы, если вглядеться, они ограничивают перспективу. Ведь кажется, что горизонта нет, нет дали, нет пространства. И еще нет движения, природа недвижима. Подожди, остановись, я хочу почувствовать отсутствие движения.
Он опять не понял, серьезно ли я. Я положила ему ладонь на запястье и ласково провела, раздвигая почти бронзовые волосы на сильной загорелой руке. Я смотрела на противоестественное несовпадение моей ладони и его руки, и опять, в который раз жалела, что не стала художником. Узкие пальцы с чуть удлиненными ногтями так откровенно выделялись на его широком запястье, как будто они принадлежали другой космической системе. Но именно в этой разящей несхожести рождалась гармония, естественное дополнение, создавалось единое целое. Они были красивы сами по себе и его рука, и мои пальцы, но только слившись, они стали красивы настолько, что я пожалела, что не смогу их нарисовать. Как хотела бы и, как, наверное, могла бы прежде, так уже не нарисую.
— Подожди, остановись, — повторила я. — Давай не спешить. Я хочу побыть с тобой, здесь так чудесно.
Мы съехали на пыльную, узкую, только в'ширину машины, обочину. Понадобилось время, чтобы привыкнуть и к тишине выключенного мотора, и к тишине сразу потерявшего выпуклость и упругость воздуха. Казалось, все замерло вокруг, и я сказала:
— Смотри, все замерло.
Дино посмотрел на меня, я была в легком, беззвучном, как этот воздух платье, через которое, я знала, я вся как бы проступала наружу. Он хотел меня.
— Нет, ты посмотри вокруг. — Я тоже хотела его, но, может быть, сейчас чуть меньше, чем всегда. — Неужели ты не понимаешь, здесь не только нет пространства, здесь нет и времени.
— Не понимаю, — сказал он.
Я вздохнула, я не знала, как объяснить то, что даже без слов было так очевидно.
— Ну как же. Здесь нет движения. У вас тут особое небо, особый воздух, вообще другая материя. — Я посмотрела на него, он по-прежнему не понимал. — Здесь даже небо не голубое, здесь вообще нет неба, вернее, есть, но оно начинается прямо отсюда.
Я провела рукой, определяя границу неба.
— Как тебе объяснить? Везде, в других местах, небо недостижимо, оно где-то наверху, там, где голубизна. Но здесь оно идет тонкими слоями, оно словно нарезано, и голубизна начинается прямо здесь, от нас, она всего лишь добавляет тени с каждым слоем.
— Ты необычно говоришь. Я никогда не замечал, — он снова посмотрел на меня и виновато улыбнулся, — и никогда не думал об этом.
— Конечно, ты видишь все это с детства, ты привык, потому и не замечаешь. А воздух? Всюду чувствуешь воздух: дуновением, прохладой. А здесь его нет, он застыл, не докучает, его просто нет. Здесь вообще нет движения. В других местах полно движения, а здесь все замерло: и небо, посмотри, даже облаков нет, и воздух, и природа застыла. Взгляни на эти эвкалипты. Ни один лист не шелохнется, они застыли, как и воздух. И холмы застыли, и даже вот там, видишь, вдалеке, река, она только светится, только отражает, но не движется, не шевелится даже. Здесь ничего не движется, как вон та крепость на холме, она тоже часть застывшей природы.
Дино продолжал смотреть на меня, и я чувствовала теперь не только его желание, но и восторг, поклонение. Я чувствовала его любовь, я могла бы ее сейчас материализовать, сублимировать из его
