умышленно, на кончике сознания понимая, что жертва вынужденная, необходимая для того, чтобы сотворить. А некоторые из них еще умеют выходить из этих, скажем, «творческих запоев» и снова вполне соответствуют норме. Так они мигрируют из одного состояния в другое вполне расчетливо и сознательно, часто планируя переходы заранее.
Впрочем, такое получается редко, только у сильных людей, но я и таких встречал.
Я смотрела на Альфреда и видела, что его глаза покрылись поволокой, как у других людей во время секса. И тут я подумала, что для него процесс размышления такой же возбуждающий, как для остальных секс. Только пелена эта была не животная, она не притупляла, а, наоборот, прибавляла остроты его глазам».
«А как же Дино? — Я знала, что Стив рано или поздно спросит о Дино. — Я понимаю, он так ничего и не заметил. Но ты сама? Ты ведь не могла не измениться».
«Нет, я не изменилась. Моя любовь к Дино нисколько не ослабла, да и его любовь доставляет мне не меньше удовольствия. А то, что в мою жизнь вошел другой человек, так что же? Он занял особую нишу и на место Дино не претендует.
Как бы это объяснить? Сейчас мне уже ясно, что женщина может одновременно любить нескольких мужчин. Например, я по-прежнему люблю тебя, возможно, даже сильнее, чем когда мы были вместе, хотя и по-другому. Ты и Дино заняли в моей жизни непересекающиеся пространства, и любовь к нему не отменяет любви к тебе, и наоборот. Если бы ты оказался сейчас рядом и мы снова стали близки, тогда пространства бы пересеклись и мне пришлось выбирать между вами. Но раз этого не случилось, я бесконфликтно умещаю вас обоих в себе. Так же произошло и с Альфредом, да, я встречаюсь с ним, но это не мешает моей любви к Дино».
«А кто из них для тебя важнее?» — спросил Стив в другом письме.
«Почему я должна сравнивать?»
«Но если бы пришлось выбирать?» — спросил он снова.
«Мне не надо выбирать», — сопротивлялась я.
«Но если бы пришлось?» — настаивал он.
Я сдалась и стала думать. А потом испугалась, когда поняла.
«Хорошо, что ты задал этот вопрос, — написала я Стиву. — Когда я писала, что Дино и Альфреда нельзя сравнивать, я не обманывала тебя, конечно, они несравнимы. Но несравнимы еще и в том смысле, что Дино — это моя жизнь, а Альфред — важная, но все же добавка. Без Дино, без его любви ко мне, я умру, я не жилец без него. От одной мысли, что могу его потерять, я прихожу в исступленное отчаяние. Мне невозможно лишиться его. А без Альфреда, хотя он является важной частью моего бытия, я жила раньше, и была счастлива, и буду счастлива впредь».
После этого письма наши отношения с Альфредом пошли на убыль. Я действительно испугалась, когда поняла, что рискую потерять Дино. Я боялась, что нас увидят, что Альфред может быть несдержан в разговоре, и Дино узнает о нашей связи, а я не хотела рисковать. Видимо, Альфред почувствовал мою нервозность, и наши встречи стали все реже и в конце концов прекратились сами собой. Мы не обсуждали наши отношения, хотя, встречаясь в компаниях, болтали и улыбались, и я знала, что оставила в его жизни след, может быть, последний такого рода.
С фильмом так ничего и не получилось. Первое время все шло по плану, и в конце концов я уговорила Альфреда дать Дино главную роль. Сначала он был недоволен, что я вмешиваюсь, сказав, что Дино посредственный актер и роль не потянет.
«В нем есть скрытая не правда, — добавил Альфред поморщившись. — Как будто он все время говорит чужой заученный текст. Мимика, движения, — все поддельно, искусственно. Я пытаюсь понять, откуда в нем налет притворства, и не могу. Неужели ты не замечаешь?»
Мне стало обидно, почти как за себя, я даже хотела заступиться, но промолчала: спор в любом случае был ни к чему. Потом я, конечно, ухитрилась и нажала, и Альфред в конце концов согласился. Узнав о назначении на роль, Дино был счастлив, у него даже навернулись слезы.
Но вскоре все развалилось. Альфред ходил мрачный, он хотел делать этот фильм, обдумывал, как снимать, ему нравился сценарий, и, конечно, когда все рассыпалось, ему стало обидно. Он неохотно объяснил мне причину случившегося, но я ничего не поняла и позвонила Джонатану. Тот тоже был расстроен.
— Представляешь, — закричал он, — этот кретин, этот дебил автор, этот вонючий америкоз разорвал контракт и забрал рукопись. Без причины, без объяснения, просто заявил, что не хочет, и все.
— Подожди, кому заявил? Ты же его даже не знаешь, — вспомнила я.
— Конечно, не знаю. Я сам идиот, мне надо было раньше сообразить, что он псих. Сразу было понятно, что вся эта идиотская таинственность до добра не доведет. Не надо иметь дело с ненормальным. Я пытался разыскать этого кретина автора, ты знаешь, у меня есть связи, — я не знала, — но невозможно, там десять замков и печатей, не пролезть. Он, параноик, все продумал. Просто подготовленный заговор какой-то. Они все там параноики.
— Джонни почти задохнулся не то от злости, не то от бессилия. — Черт, ты даже не представляешь, сколько я сил и времени вгро-хал в этот проект, достал деньги, уговорил Альфреда. Да что там говорить…
— Ладно, Джонни, не печалься так, — сказала я с сочувствием.
— Да обидно. Знаешь, какой фильм можно было сделать? И денежный притом. — Он выругался по- английски.
Я подумала, что давным-давно не говорила на родном языке и тоже матюгнулась для солидарности.
— Знаешь что, приходи вечером, зальем это дело. Дино тоже огорчен. — Я сказала не правду, Дино не был расстроен. Для него самым важным явилось то, что он получил роль, что его талант, как он считал, признан и оценен. Он ведь был как ребенок. Во мне даже остался неприятный осадок от того, как Дино безразлично воспринял новость об остановке проекта. В его реакции чувствовался непрофессионализм. Я вспомнила, как отзывался о нем Альфред, тогда мне показалось — сгоряча, но сейчас я впервые подумала, что, возможно, Альфред был прав, и от этой мысли у меня защемило сердце. Но я не стану любить Дино меньше, сказала я себе. Пусть он вообще не актер, пусть он уйдет из театра, пусть ничего не делает — мне все равно.
Я чувствую, что засиделась, я понимаю это по ломоте в спине. Эти деревенские кухонные стулья не приспособлены к длительному сидению и уж тем более к воспоминаниям. Я встаю, упираюсь руками в поясницу и прогибаюсь назад. Я все еще гибкая, думаю я с удовольствием. Снова прогибаюсь сначала медленно назад, потом резко вперед, кровь приятно ударяет в голову, стучит в виски. Я дотрагиваюсь волосами до пола у ног, задерживаюсь там, дотягивая пружинно последние сантиметры, и только затем распрямляюсь.
Как там на улице? — думаю я, смотря в окно, и вдруг понимаю, что в моих биологических часах произошла поломка и я упустила время. Я хватаю книгу, плед и спешу на веранду. Воздух пытается оттолкнуть меня вечерней прохладой, но после первой стремительной попытки смиряется и, хоть и ворча немного на деревянных досках настила, впускает меня, раздвинувшись, в свое пространство.
Надо же, думаю я, так увлечься. Почти пропустила закат, да и вообще весь вечер. Я укутываюсь в плед, сегодня заметно прохладнее, чем вчера, и смотрю вперед, боясь, что увлекусь и снова потеряю из виду время. Но солнце еще высоко, и у меня есть еще полчаса, не сорвется же оно со своей жесткой оси в океан? Я долго листаю книгу, параграфов пруд пруди, но все они длинные, а мне надо на страничку, не больше. Наконец я нахожу, где-то ближе к концу.
Как очерчиваются и обостряются черты человеческого лица, так с возрастом очерчиваются и обостряются черты человеческой души. И получается так, что добрый от природы становится добрее, изначально злой
— злее, завистливый — завистливее, а наивный — наивнее. Заложенное от рождения к старости проявляется еще сильнее, видимо, исчезает необходимость скрываться и подстраиваться ради карьеры, успеха, женщины. Вся привнесенная шелуха отлетает за ненужностью, оставляя только заложенное первоначально.
Поэтому в человеческой жизни наблюдается не так уж много метаморфоз, и не следует попусту
