тебя. Вот увидишь, теперь все будет чудесно, иди ко мне.
Он кивнул и подошел, я чувствовала его тело, его дыхание, так он крепко прижал меня к себе.
— Да! Конечно, да! — повторяла я. Потому что, что еще я могла сказать.
И тут он оттолкнул меня, грубо, жестоко и с силой бросил на кровать, и я больно ударилась и открыла глаза.
Я лежу и улыбаюсь от причуды сна. Как все перемешалось, думаю я с удивлением, книга, Франция, Дино. Жесткость и холодная злость, это, конечно, от Рене, как и то, что он швырнул меня на кровать. Все же подсознание загадочная штука, хотя все объяснимо: воспоминания да еще книга и составляют мою сегодняшнюю жизнь. Даже мысль, которую Дино якобы прочитал, совместила в себе одновременно и самого Дино, и Рене.
Я лежу на спине и смотрю в потолок, потом мне надоедает, и я поворачиваюсь на бок. В окне небо уже очерчивает кроны деревьев, но лишь силуэтами. Вся моя жизнь состоит из силуэтов, я закрываю глаза: так лучше, спокойнее.
Я была готова к тому, что мне будет тяжело на новом месте. Но какая разница, знаешь или не знаешь, плохо-то в любом случае. Дино еще присутствовал во мне, и я не могла совмещать его ни с кем другим, одна мысль казалась кощунственной. Но мне требовалось заполнить освободившееся время, опустевшее место во мне, я должна была хоть как-то залатать эти всюду образовавшиеся прорехи.
И я погрузилась в работу. Ты ведь приехала сюда работать, говорила я себе, вот этим и занимайся. Я просиживала в офисе до ночи, приезжала в субботу, воскресенье. Сначала я гнала время потому, что оно отделяло меня от Дино, а потом, когда мы перестали встречаться, просто по привычке. Именно с того времени я невзлюбила выходные, в офисе было пусто, непривычно и потому особенно одиноко. А дома? Дома вообще ничего меня не ожидало, кроме скучной еды, еще более скучного телевизора; только письма скрашивали однообразность.
Конечно, поначалу сослуживцы пытались за мной ухаживать, но я поставила на рабочий стол фотографию, на которой мы с Дино обнимались, и это помогло. Так продолжалось… Сколько? Года полтора, прежде чем я начала встречаться. Впрочем, мне не везло. Помню одного, наверное, за его назойливую скучность, он вещал с таким множеством занудных деталей, что это рождало если бы не смех, то опаску. Сразу оповестил, что планирует жениться и создать семью и поэтому не хочет форсировать отношений. «Секс не главное, — говорил он, — секс важен, но он не главное. Важно чувство локтя, важно — быть хорошим товарищем».
Однажды он попробовал поцеловать меня, и это сразу все окончательно решило. Ничего более безвкусного, пресного я не ощущала. Я подумала, что могла это предвидеть. Ведь губы рождают слова, и если слова нудны, то и губы нудны тоже. Отсюда закономерность: если человек скучно говорит, то и скучно целуется, а если рассуждать дальше, то и скучен в остальном. А значит, нетрудно определить заранее.
Я знакомилась и с другими мужчинами, но даже не запомнила их имен. А потом встретила Рене. В тот вечер я сидела за столиком на веранде стеклянного кафе, прямо на улице. Возвращаясь с работы, я купила пестрый женский журнал, я не собиралась его читать; глянцевые рекламные страницы с эффектными манекенщицами отвлекали мое осоловелое от повседневной рутины сознание. Я пила кофе, вечер снимал усталость знойного дня с улицы, с окаймляющих ее деревьев, с меня, я и не заметила подошедшего человека, только вздрогнула от неожиданности, услышав обращенный ко мне чужой голос. Я подняла глаза и увидела перед собой примечательное, запоминающееся лицо.
Бледное, не бесцветное, а именно бледное, о таких говорят, бескровное, и не выпуклое, как обычно бывает, а вдавленное, что ли. Нависший высокий лоб, широко расставленные глаза, коротко подстриженный колючий бобрик. Нос, нельзя сказать, что сломанный, как у боксеров бывают сплющенные носы, а скорее, начинающая его впадинка, которая обычно располагается у бровей, находилась значительно ниже, что придавало всему лицу выразительную не правильность. Несмотря на широкий лоб, лицо сильно сужалось книзу, особенно в скулах, и заострялось к подбородку, резко выделяя его. Теперь я понимаю, это и являлось главным: каждая часть лица не соответствовала предыдущей. Они были как бы собраны от разных людей, и в совокупности рождали не только своеобразие, но и гармонию.
Глаза светлые, серые, и еще холодные, но не бесчувственно холодные, а просто чувство в них было холодное. И очень острые, направленные в одну точку. В них смешивались злость, жесткость и уверенность, не бравадная, напускная, а внутренняя, сдержанная. Я сразу это почувствовала.
— Вы красивая женщина, — сказал он.
— Что? — переспросила я, не потому, что не расслышала, просто не поняла сразу. Он говорил надтреснутым голосом, мне почудилось, с акцентом, но потом я поняла, что никакого акцента нет — просто манера такая.
— Вы самая красивая женщина, которую я когда-либо встречал Это было слишком, вот так, сразу, я даже оторопела. Он заметил это и поправился:
— Во всяком случае, для меня. Красота субъективна, она существует только в глазах субъекта.
Между необычной грубостью его лица и красиво построенной фразой возникло еще одно противоречие. Видимо, он был соткан из них.
— Разрешите присесть? — спросил он.
Я не знала, как ответить, и лишь кивнула. Наверное, я сама смотрела на него с докучливым любопытством, потому что он опустил голову, выставив вперед широкий выпуклый лоб.
— Я долго смотрел на вас, — произнес он и поднял глаза. — Мне обычно никто не нравится. Но в вас есть редко встречающаяся подчиненная властность.
Я подумала, что сама не сказала еще ни слова, а он уже так много.
— Кому подчиненная? — спросила я.
Я думала, он хотел сказать «подчиняющая властность», просто оговорился.
— Не знаю. Кому захочет подчиниться.
— Так не бывает, — ответила я и улыбнулась, но не ему, а тому, как удачно он завлек меня в спор. — Властность не может быть подчиненной.
— Может, — ответил он. Я поняла, он вообще говорит короткими фразами, и мне понравилось, ему это шло. — Обычно человек подчиняется, когда его хотят подчинить. — Он замолчал, изучающе разглядывая меня. — Вы же подчиняетесь только тому, кого сами выберете, снизойдя. Но в таком подчинении заведомо присутствует властность.
Это было забавно, то, что он говорил, особенно в первый момент знакомства, не боясь осечки.
— Я никому не подчинялась, никогда. — Я опять улыбнулась, если бы я говорила серьезно, звучало бы глупо. Исповедь незнакомому человеку всегда выглядит глупо.
— Это потому, что не хотели.
Его надтреснутый голос звучал спокойно, даже холодно, как будто ему все про меня давно и хорошо известно. Я подняла удивленно брови.
— Откуда вы все знаете про меня? — спросила я уже со смехом. Я оценила, он выбрал правильный подход: не говорил комплименты, но его слова мне были приятны.
— Я вижу.
— Видите?
— Я должен, от этого зависит моя жизнь.
— Жизнь? — переспросила я. — Каким образом ваша жизнь зависит от того, как вы видите меня?
— Не вас, а всех. — Он выдержал паузу. — И все.
— Что же вы такое делаете? — Мне стало вдвойне любопытно. Надо же, как таинственно: все видит, да еще жизнью, похоже, рискует.
— Я гоняю. Я прыснула:
— Я тоже гоняю. Вы кого? Я иногда вот таких, которые пристают на улице.
— Я машины.
— Это как? — Я правда не поняла, перегоняет, что ли, с места на место.
— Я гонщик.
Я недоверчиво посмотрела на него таким подозрительным и немного смешливым взглядом. А что, не каждый день встречаешь живых гонщиков.
— Правда?
