— Ты зря меня так близко подпустила, — наконец сказал он. Я не поняла сначала, а потом поняла: это он о гонке. — Ты чересчур расслабилась.
— Я не думала, что ты догонишь.
— Я же сказал, что догоню.
— Кто знал, что моя машина умеет так быстро ехать?
— При чем тут машина? — Он говорил абсолютно серьезно. — Машина ни при чем. А вот когда я тебя догнал, тогда ты напряглась, я сразу это почувствовал. — Он все же улыбнулся. — Пару раз ты хорошо подставила меня под удар.
Это прозвучало смешно, я даже засмеялась:
— Ты забавный. Я тебя чуть не угробила, а ты радуешься.
— Что же, это правило гонки. Так всегда на трассе. Ты могла быть хорошим гонщиком. — Мне нравилось, как он говорил. — Но это я знал сразу, когда подошел к тебе в кафе.
— Разве ты подошел ко мне в кафе? — улыбнулась я, придавая лицу удивленное выражение. Я уже чувствовала себя немного пьяной. — Когда?
— Да, я подошел к тебе в кафе, забыла?
— Забыла. — Я кивнула.
Мы сидели в маленькой полуподвальной пивной, где-то на боковой улочке, за почти неотесанным, но приглаженным множеством локтей и кружек столом. Я сразу набросилась на жидкость, забыв, что она хмельная, и уже дважды перезаказывала, и теперь чувствовала глупую легкость в голове.
Рене закурил. Ни Стив, ни Дино не курили, и мне самой никогда не нравилось, когда курили рядом, но сейчас понравилось. Он был смачным, этот запах, физическим, почти сладким, соблазняющим, мне вдруг самой захотелось взять в рот сигарету, именно его, отмеченную его губами. Но я сдержалась.
— Я сразу почувствовал, что мы с тобой в заговоре. Потому и подошел. Думаешь, я часто знакомлюсь с женщинами на улице?
— Не часто? — спросила я. Я знала, что пьяна, и потому прощала себе глупость, мне хотелось говорить глупости, я очень давно их не говорила.
Он покачал головой.
— Мы с тобой в заговоре? — переспросила я. — Это как?
— Это просто, — ответил он. — Есть мир вокруг нас, а есть мы, и мы с тобой в заговоре.
— Мы уже с тобой в заговоре или мы только сговариваемся? — Видимо, я очень нуждалась сейчас в этом уточнении.
— Мы уже в заговоре.
— А я не знала. — Я, наверное, глупо хмыкнула, даже для своего все оправдывающего опьянения. А потом моя ладонь оказалась накрытой, я и не заметила, когда вложила свою руку в его. Там ей было спокойно.
— Мы с тобой в заговоре, — повторил он, — чувствуешь? Я чувствовала, и слово «заговор» удачно подходило моему чувству.
— Ну и когда мы начнем свергать правительства и прочее. Мы, вообще, кто, левые, правые? Кто?
— Мы не будем никого свергать.
— А в чем тогда цель? — Мне не надоедало дурачиться.
— Цель в том. — Рене разборчиво выговаривал слова, как будто разговаривал с ребенком. Собственно, я и была сейчас как ребенок. — Цель в том, чтобы в наш заговор никто не проник. Цель в отделении.
Мне уже было пора оставить ребячливость, не настолько я опьянела. Я попыталась посмотреть на него ясным, зрелым взглядом.
— Это цель, — согласилась я. — В книгах такой заговор называют любовью. Да?
Рене встретил мой взгляд и не отпустил. Как рука, подумала я, цепкий, как рука. С таким особенно не пошутишь. Но мне хотелось.
— Значит, мы уже как бы любим друг друга? — допытывалась я.
— Как назвать.
— То есть я тебя уже люблю? — не унималась я.
Он знал, что я издеваюсь, я видела это по его глазам, они сузились и похолодели, как будто подернулись тонкой ледяной пленкой. Интересно, какой пленкой они подергиваются, когда он занимается любовью? Я попыталась представить. Не может быть, чтобы такой же?
— Разве нет! — неожиданно произнес он, и я поняла, что он не спрашивает, а утверждает. Я была уверена, что скажу «нет».
— Не знаю, — сказала я. И тут же осеклась. — Конечно, нет. — Я даже попыталась отдернуть свою руку, но он не пускал. — Как я могу тебя любить? Мы знакомы-то всего два часа.
Теперь это выглядело как оправдание, и я замолчала. Глупо быть серьезной в таком разговоре.
— А ты считаешь, что я люблю тебя? — Вот такой, смеющийся тон подходил больше.
— Конечно. — Ему было все равно, каким тоном я говорила.
— Значит, ты меня тоже любишь? У нас ведь обоюдный заговор.
Я только сейчас догадалась, что совсем не обязательно все время говорить обо мне.
— Конечно. Иначе я бы не находился сейчас с тобой.
— И когда ты меня полюбил? — осторожно, чтобы не спугнуть, осведомилась я.
— Когда увидел. Я смотрел на тебя и уже знал, как все получится. Знал, что мы будем вот так сидеть, знал, что буду держать твою руку.
Я не могла понять, серьезно ли он или, как я, не очень.
— Может быть, ты знаешь, что произойдет дальше? — спросила я.
— Догадываюсь, — сказал он.
— Что же?
— Мы будем вместе, — спокойно ответил он.
Я подумала, что его сила в прямоте, в простой, нарочитой прямоте, видимо, он сам знает об опасности фальши и умышленно избегает ее. Я хотела сказать что-нибудь нейтральное, чтобы не обнадежить, но и не расстроить, не сломать. И я бы сказала, но он прервал меня, как угадал.
— Даже не важно, что ты сейчас скажешь. Так будет.
— Я ничего не скажу, — ответила я, догадываясь, что это и есть лучший ответ.
Я решила, что уже не поеду домой, во-первых, далеко, во-вторых, я устала, к тому же — была пьяна.
— Я теперь всегда буду гонять на работу, а потом с работы, — сказала я Рене, пробуя сдержать глупую, сияющую улыбку. Но не получилось, я вдруг почувствовала, как сейчас, здесь, в этой замызганной, полуподвальной пивной рушится мое одиночество, а его опустевшее место заполняется жизнью. Я сказала Рене, что никуда не поеду и что мне нужна гостиница.
— Значит, пойдем искать гостиницу, — сказал он, и мы вышли.
Почему-то мы пошли не назад, к площади, а в обратную сторону, по узкой каменистой улочке, зажатой, почти раздавленной надвинувшимися на нее громадами домов. Они, впрочем, казались громадами только оттого, что улочка сама была настолько узкая, настолько затерявшаяся между ними, что мы вдвоем занимали всю ее ширину, иногда даже касаясь плечами стен, то я, то Рене. Здесь все было каменное: дома, мостовая, даже, казалось, бельевые веревки, перекинутые от дома к дому на специальных крючках. Даже развешенное на них белье, нависающее, размахивающее подолами и рукавами от прострель-ного, тоже узкого сквозняка, даже оно, бесстыдно выставленное напоказ, казалось каменным и серым.
Только я и Рене не являлись частью этого окаменевшего сейчас, ночью, казалось, забытого мира. Мы оба были очень живые, особенно в контрасте с обступившим мерным одноцветным однообразием. Мы свернули, по-моему, вправо, даже не знаю зачем, просто взяли и свернули. Новая улица ничем не отличалась от предыдущей, разве оказалась еще уже, и нам, если бы мы и хотели, все равно некуда было деться друг от друга. Даже не знаю, когда мы начали целоваться, не помню, кто начал первым, помню лишь себя, втиснутую в холод стены, с уже воспаленными, начинающими опухать губами, не в силах двинуться, сдавленную между Рене и камнем.
Его рот оказался не таким, как я его представляла, губы только выглядели узкими, но на вкус были плотными, они жадно впитывали меня и захватывали, и проникали с болью. Я отталкивала его, и мы шли,
