меня, я всегда это знала. Конечно, я не собираюсь возвращаться, мне не нужен никто, кроме Рене. Но мне важно знать, что самые близкие люди, которых всего-то три человека, что они находятся в моей орбите и никогда с нее не сойдут.
А тут все покачнулось, оказалось, что ничто не вечно, вот и Альфред умер, а значит, не все обратимо и ни во все можно вернуться, и мне стало страшно, когда я это поняла.
Я прочитала письмо Рене, я всегда читала ему письма Дино, и он сразу все понял и ушел, только сказал, чтобы я дала знать, если он будет нужен. Мне и в самом деле хотелось быть одной, я вдруг поняла, как интимна смерть близкого человека, как трудно ее разделить с другими, даже родными, людьми. Я провела вечер, думая об Альфреде, вспоминая то, что давно забыла, и, когда мне хотелось плакать, я плакала.
На следующий день в газатах появились некрологи. В них сообщалось, что похороны должны состояться через два дня, съезжалось, как я поняла, много народу, и я тоже решила поехать. Я сказала об этом Рене.
— Хочешь, я отвезу тебя? — предложил он.
— Нет. Я поеду сама. — Я не хотела хитрить, я предпочитала, чтобы он остался дома.
— Как знаешь, — сказал он. И только через час, как бы возвращаясь к теме, спросил:
— Ты уверена, что хочешь встретиться с ним?
— С кем? — не поняла я.
— С Дино.
Непостижимо, но у меня вылетело из головы, что на похоронах я наверняка встречусь с Дино. Я так много думала об Альфреде, что совсем забыла о нем.
— Не знаю, — сказала я.
Я думала весь вечер и весь следующий день и в результате решила не ехать. Конечно, мне хотелось увидеть Дино, но надо быть реалистичной, мы не виделись почти пять лет. Да, мы переписывались, каждые две недели я получала от него письмо, а потом сама садилась за ответ. Но даже в письмах я избегала личных вопросов, хотя и понимала, что у него наверняка есть женщина, не может не быть. Но я не хотела этого знать, каждый раз, представляя Дино не одного, я теряла над собой контроль и, пугаясь собственной разрывающей злобы, старалась как можно скорее задушить догадку.
Дино по-прежнему писал, что любит меня, что в его жизни самое главное
— это я, и так будет всегда. И я смирилась, довольствуясь его заверениями. Пусть он с кем-то спит, утешала я себя, мне достаточно владеть его душой, знать, что он любит только меня. Что делать, если жизнь состоит из компромиссов, и, чтобы сохранить главное, иногда приходится приносить жертвы.
А если мы встретимся, Бог знает что может произойти, все так хрупко и легко поранить. К тому же наверняка мне придется изменить Рене. А я не хотела ему изменять, я знала, что Дино в любом случае не даст мне того, что может Рене. Да это и не имело значения, я просто пыталась избежать любую двусмысленность. Именно поэтому я решила не ехать. Когда я сказала об этом Рене, он даже не удивился.
— Конечно, — сказал он. — Я был уверен, что ты не поедешь. — Он все, как всегда, понимал.
Я подхожу к окну. Дождь стоит стеной, и я понимаю, что мне через нее не проломиться. Да, теперь уж не погуляешь, выговариваю я вслух, надо было раньше. Надо было, когда только моросило, могла надеть косынку и выйти, походить недалеко от дома. Ну и промокла бы, ну и что! А сейчас куда?
Я открываю окно, не полностью, конечно, я все еще в полотенце, и меня тут же обдает влажным запахом прибитой пыли и вычищенной зелени. Он так давно вместе с дождевыми каплями стучался в окно, этот запах, и вот наконец пробился. Ну и что теперь делать? — спрашиваю я, хотя можно не спрашивать, и так понятно: кроме чтения, занятий не осталось. Я снова сажусь за стол, так и не закрывая окна, мне нравится столкновение тепла дома с прохладной беспокойностью оббитой дождем природы.
«А все-таки я еще ничего, не двадцать пять, конечно, но ничего. — Стоев легким движением смахнул со лба русую прядь волос. — Конечно, морщин прибавилось, но седины не видно. А главное — тело в хорошей форме, упругое, как у мальчика, и телки по-прежнему клюют. В конце концов, туфта все это: возраст- фикция, главное, как себя сам ощущаешь»,
— заключил он оптимистически, отворачиваясь от оконного стекла, в котором себя разглядывал. Он окинул взглядом столики кафе, в котором они сидели с Вейнером, конечно, здесь был народ, но взгляд задержать было не на ком. А жаль.
— Так вот, я и говорю, старик, несправедливо это, конечно, по отношению к бабам. Для нас с тобой время в общем-то задержалось; я вот постоянно на протяжении, можно сказать, всей своей жизни трахаю юных, в молодости, да и сейчас тоже. Те, из молодости, они — уже тетки старые, усталые, побитые, я дружу с ними, не со всеми, конечно, — он усмехнулся,
— со всеми нельзя, себя не хватит. Я даже аллегорию придумал, слушай: я телок через себя, как через сито пропускаю; они подрастают, процеживаются и уходят, туда — в зрелость, старость, что у них там впереди маячит. А я здесь, по-прежнему незыблем, так сказать, и новое поколение опять же на меня натыкается. И знаешь, такое ощущение, что процесс застабилизиро-вался, в смысле, никогда не прекратится.
Вейнер отглотнул кофе из чашечки, но глаз не опустил, так и продолжал наблюдать, теперь исподлобья, за своим откровенным собеседником умными серьезными глазами, отгороженными от мира стеклами очков в тонкой золотой оправе.
« Ну откуда у него это? — подумал он с обидой. — И почему я терплю эту пошлую липкую болтовню? Почему вообще я здесь торчу, трачу время, столько ведь дел, мог бы в лаборатории работать, а вот сижу, слушаю. Что с ним произошло, почему он так испохабился? Ведь хороший парень был в молодости, когда мы познакомились, чистый, добрый. А вот сейчас мы как бы на разных сторонах баррикады. Впрочем, — удивился Вейнер себе, — что это я, какие, к черту, баррикады! Просто, — вздохнул он, — друзьями обзаводишься, к сожалению, только в молодости. А прошлое связывает, и ничего тут не поделаешь!»
— Я к чему это, — продолжал Стоев, — я последние два месяца по Турции гастролировал, по развалинам, так сказать, империи, как ее звали?
— Оттоманской, — вставил Вейнер.
— Ну да, так вот, я по ее курортам проехался. Продюсер у меня новый, шустрый парень, устроил мне разъезд по ихней турецкой Анталии. Выглядит это так: я, танцор классического балета, и четыре девчонки, я же говорю, лет по восемнадцати, к балету имеющие отношение, как я, — он взмахнул рукой, пытаясь найти сравнение. И рука, и взмах были изящными, — к твоей химической науке. Но ноги у них длинные, варьетешные, они, конечно, их поднимать быстро научились, ну, я про сцену, конечно. Так-то, за сценой, они и до меня отлично умели. Я же говорю, девки не без таланта.
Значит, ездили мы по курортам, по два концерта за вечер. Программа отличная, ну, мне-то чего, я свои па закручиваю, не так, как раньше, конечно, но кое-что могу еще. А девки ножками своими изящными мне очень так удачно подмахивают. От номера к номеру наряды меняют, и публика в восторге, ты бы видел, меня здесь в Дойче Опера на бис столько раз не вызывали.
Вейнер продолжал смотреть на него так же серьезно, как и прежде.
«А ведь правда, — думал он. — Когда-то Стоев был хорошим танцором, очень хорошим. И куда все ушло? В песок, в никуда. Кто он теперь? Учитель маленькой танцевальной школы для детей, да вот еще подрабатывает этими безвкусными шоу для тупого обывателя. Списанный танцор — печальная история, хотя ведь не стар, они ровесники, чуть за сорок. Они познакомились, когда Стоев приехал на стажировку в Берлинский балет подающим надежды молодым танцором. Тогда и подружились. Да, давно это было, и по Стоеву отчетливо заметно, что давно. Сдал он, даже не столько эти глубокие морщины, а просто все лицо как бы кусками пошло, раньше было цельным, а сейчас вразнос. Потасканное, подержанное лицо. Пьет много да и бесконечные связи здоровья тоже не прибавляют.
«Неужели я так же выгляжу? — Вейнер постарался вспомнить свое отражение в зеркале, когда сегодня утром подстригал свою аккуратную бородку клинышком. Он подстригал ее каждый день и каждый день с интересом изучал свое лицо. — Нет, морщин у меня нет, холеное, гладкое, еще молодое лицо. Это потому, что я стабилен, мне известно, что будет через месяц и через год. Залог моего успеха — стабильность. Пусть Стоев смеется, назьшая меня немецким педантом, как он сказал однажды про меня? „Фауст без Гретхен и без Мефистофеля“. Неверно! В отличие от Фауста, мне не скучно, я люблю науку, которой занимаюсь. Да и жене я верен и никогда не искал другой женщины. К тому же, — Вейнер улыбнулся про себя, — в душе я
