— Нет, — он покачал головой, не отводя взгляда, — я помогаю тебе. Согласись и прими все как есть, и тебе станет легче. Не надо обманывать себя, иллюзия только растягивает.
— Что растягивает?
— Боль, обиду.
— Откуда ты знаешь? Ты ведь ничего не чувствуешь. — Он не обиделся, только улыбнулся. Опять грустно, заметила я.
— Я знаю Он протянул руку и провел по моей щеке, вытирая ее от засохших слез, их соли, горечи. Его пальцы скользили медленно и плавно, как никогда прежде. В их движениях скрывалась печаль.
— Рене, — я снова взмолилась, — но ведь может оказаться все, что угодно Может быть, она богатая, и он польстился на деньги. Так тоже может быть.
— Тогда зачем ты переживаешь? Он тогда не стоит. Я выдохнула, разочарованно, бессильно.
— Ты не понимаешь.
— Я понимаю, — он снова улыбнулся. — Но тебе не следует ехать. — Я знала, что он скажет. — В таком состоянии, как сейчас, с тобой может произойти все, что угодно. Ты же на грани срыва.
Я хотела сказать: «Я уже сорвалась. Сорвалась и лечу». Но промолчала.
— Представляешь, если все именно так, как она рассказала? Ты совсем заболеешь. Тебе нельзя ехать…
И тут он неестественно резко осекся, не закрыв предложение интонацией, явно прервав его посередине. Мне даже почудилось, что он скажет: «я не пущу тебя», но он не сказал.
— Ты не понимаешь — снова сказала я, не зная, что сказать еще. Мы молчали.
— Хочешь, — наконец предложил он, — хочешь, я поеду? — Я не поняла.
— Зачем?
— Я могу все узнать. Если, как ты говоришь, Дино движет расчет, то это заметно. По крайней мере, я увижу. Может быть, мне удастся поговорить с ним. Придумаю предлог, схожу в театр и поговорю. А потом позвоню тебе и расскажу. Мне в Рим на машине, сама знаешь, одно удовольствие. — Я пожала плечами. — Только тебя одну оставлять не хочется. Я снова пожала плечами.
— Правильно, — сказал он после паузы, — так и надо сделать. Поездка займет три дня, не больше. Во всяком случае, исчезнут сомнения, и мы все потом решим.
— Я не знаю, — промолвила я, — ты мне расскажешь правду? Ты не обманешь?
— Что за глупости, — Рене усмехнулся.
— Глупости, — повторила за ним я.
У меня затекла рука, я слишком долго опиралась на нее. Я опустилась и легла на спину. Над головой нависал потолок. Я ни о чем не думала, я завороженно смотрела, как по нему ползали неровные черно- белые, иногда желтые тени. Желтые ползли значительно быстрее, я догадалась: это свет от машин залетает в окно. Хотя шума моторов слышно не было. Я прислушалась. Потом лицо Рене заслонило и потолок, и желтые пятна, оно было лишено теней, только черно-белое, вернее, темно-белое, вернее, темное — белое исчезло.
— Я люблю тебя, — сказал он, и я удивилась: к чему сейчас о любви? — Я хочу, чтобы ты знала. Конечно, так всегда говорят. Я знаю, тебе много раз признавались в любви, и мне бы не надо, но я скажу. — Я попробовала улыбнуться и, может быть, улыбнулась, не помню. — Я люблю тебя, как никто не любил и никто не будет. В свое время ты узнаешь и поймешь.
Он и говорит грустно, подумала я, даже слова, даже интонации — все пронизано грустью. Я хотела заглянуть в глаза, но они так приблизились, что я не разглядела. Он поцеловал меня в губы, коротко, лишь касаясь, тоже непривычно грустно. Все грустно, грусть так и барабанила по мне. Отчего так грустно, грустно, грустно? Я чуть приоткрыла губы, но Рене уже не было рядом.
— Я поеду, — сказал он.
— Сейчас? Так быстро?
— А зачем тянуть? Быстрее узнаю, быстрее все закончится.
Я все же нашла его глаза, они, я так и знала, были грустными. Такими я их и запомнила. Я молчала. Я слышала, как Рене рывком бросил тело с кровати, резкость вернулась к нему, я поняла это по жесткому шуршанию одежды, когда он одевался. Он больше не подошел ко мне.
— Еда в холодильнике, — сказал он издалека. — Обязательно поешь. — Потом была пауза. — Я позвоню тебе завтра.
Хлопнула дверь, я слышала, как хлопнула дверь.
Когда я проснулась, телефон замер от моего взгляда, как будто всю ночь только его и ждал. Я посмотрела на часы, было около одиннадцати утра, я не знала, как долго я спала, так как не знала, когда заснула. Я набросила халат и пошла на кухню варить кофе. Меня поташнивало, но я все же выпила с полчашки, чтобы хоть немного прийти в себя. Но не пришла.
Сколько раз потом я пыталась вспомнить, восстановить по минутам этот день, но так и не смогла. Что-то произошло с памятью, и она отказывалась складывать его из разрозненных кусков. Точно так же нельзя собрать разбившийся самолет, слишком много покореженного. Так утро и потерялось, а днем я снова заснула и проспала часа три, даже не снимая халата.
Потом я снова встала и снова пошла на кухню, аппетита не было, но мне надо было принять пищу, и я поела. Я подумала, что Рене уже давно в Риме. Он, наверное, еще утром приехал, если даже не гнать, то ехать часов четырнадцать, а он, наверное, добрался за десять, а может, еще быстрее. Я пыталась подсчитать, когда он мог приехать, но не могла, потому что не знала, в какое время он ушел из дома. Если вечером, думала я, то он должен быть в Риме рано утром, а если ночью, то все равно в первой половине дня. Я поставила телефон рядом, включила телевизор и стала смотреть, я даже помню что, старый черно- белый фильм Бергмана. А потом раздался звонок, я сняла трубку и услышала голос Рене.
Теперь надо быть внимательной, говорю я себе. Я и прежде много раз пыталась вспомнить и объяснить каждое сказанное нами слово, интонацию каждого вздоха, затаенный смысл пауз. Я пыталась заново и заново расшифровать их значения, дать ответ — но не могла. А теперь я должна. Теперь надо быть внимательной.
— Ну? — спросила я.
Голос Рене был хорошо слышен, хотя и чувствовалось, что он говорит издалека.
— Ты не спишь? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально. — Пауза. — Ну? — снова спросила я. Я уже все знала, по тому, как он говорил, я все знала.
— Я их видел. И ее, и его.
— И что? — Видно было, что он тянет, поэтому я и догадалась. Я смотрела на телефонный аппарат, он был серый, я всегда Считала, что он белый, а он, оказывается, серый. Я дотронулась до этой серости и провела пальцем. Все было кончено, все стало бессмысленным. Я сама оказалась бессмысленной.
— Я расскажу тебе все. Не скрывая. — Я и так знала, что он не скроет, и промолчала в ответ. Но он все же спросил, чтобы убедиться:
— Хорошо?
— Хорошо, — согласилась я.
Это было странно: я пребывала в прострации, я как бы ничего не чувствовала, я вообще могла легко потерять сознание; дай я волю накатывающей слабости, и она накрыла бы меня, отключив от реальности.
— Она молодая, красивая, ее зовут Софи.
— Сколько ей лет? — спросила я.
— Лет двадцать. — Я кивнула, она была моложе меня больше чем на пятнадцать лет. — Она типичная итальянка, яркая и живая, из тех, кто к сорока увядают.
«К сорока, — усмехнулась я. Он не понимал, что говорит. — Впрочем, я не итальянка, и не яркая, а главное — не живая!»
— Я видел их вдвоем. — Его голос звучал глухо, но это из-за расстояния, наверное. — Я знаю, тебе будет больно, но я скажу…
