«Не надо!» — хотела крикнуть я, но промолчала. Я уже не ведала, где я нахожусь: в сознании или вне его.
— Я видел их вдвоем. Они выглядят так, как будто любят друг друга.
— Они выглядят так? — я смогла лишь повторить за ним.
— Да, это видно. По мелочам. Сразу видно. Он прижимает ее, она просто висит на нем. И у него при этом такие, знаешь, мягкие с поволокой глаза и улыбка. Он постоянно прижимает ее… — голос Рене повис.
Знаю ли я? Ведь только я и знаю! Я зацепилась за диван, чтобы не съехать на пол. Если бы я сползла вниз, я бы уже не сумела подняться.
Я встаю, делаю несколько шагов, снова останавливаюсь, неожиданное волнение охватывает меня. Столько раз я думала над этим разговором, а догадалась только сейчас. Я подхожу к окну. Там темно, за окном. Мое сознание само стремилось потеряться, исчезнуть из реального мира, говорю я себе. Если быя упала тогда в обморок, ничего бы не произошло, я бы выздоровела, и все вернулось и было бы, как всегда. Почему я не потеряла тогда сознание? Зачем я цеплялась за диван?
— …в общем это видно, — закончил Рене и снова замолчал. Я тоже молчала. — Ну что? — спросил он наконец.
— Мне больно, Рене. Ты не знаешь, как больно. Я умру.
Теперь надо сосредоточиться. Я опираюсь на подоконник и прислоняюсь лбом к стеклу, оно единственное отделяет от меня ночной лес. Он весь мокрый и поглощен одним дождем, больше ничем.
Я должна быть внимательной, потому что это самое важное: что и когда я говорила, когда молчала, и даже как молчала. Потому что они — мои слова и мое молчание — все решили. Я должна еще раз все вспомнить, очень внимательно, точно, по слогам, по буквам. Только это важно, только это!
Я определенно помню свои слова о том, что умру. Но сказала ли я, что мне больно? Я не уверена, но кажется, что сказала. Потому что Рене спросил:
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Или чуть по другому:
— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
Слово в слово не помню, но то, что Рене задал такой вопрос, — это точно. Я не понимала, о чем он. Эта правда! «Правда ли?» — одергиваю я себя. «Да, правда, тогда еще не понимала». И поэтому спросила:
— Что?
Но я могла спросить «что?» и зная, что он имеет в виду. Но я не знала, перерываю я себя, я не обманываю, я не знала!
— Я могу что-нибудь сделать.
Я запомнила эту фразу. Рене именно так и сказал, расплывчато: «что-нибудь».
Догадалась ли я теперь? Мне хочется сказать «нет», но я не уверена. Я была не в себе. И все же я снова спросила: «что? «
— Что?
— Что-нибудь, чтобы он тебе больше не мешал.
Теперь самое важное вспомнить, как сказал Рене: «Никогда не мешел» или «Не мешал»? В этом и заключается основная разница. Как он сказал?
Но я не помлю, я почти кричу себе, не помню!
Хорошо, что I' сказала потом?
Я либо вообще не ответила, либо произнесла: «Не знаю, делай как хочешь», или что-то в этом духе.
Что значит «в этом духе», сказала или нет? Это же самое главное!
Я не знаю, мне кажется, что я ничего не ответила, потому что Рене тут нее повторил:
— Чтобы он больше не преследовал тебя.
И здесь я промолчала, это я помню точно. Я, вообще, больше не сказала ни слова, и Рене тоже молчал, а потом сказал:
— Ну хорошо. Я еще позвоню, — и повесил трубку.
А я потом заснула, как такое могло произойти? Не знаю, но я сразу заснула.
Я резко выдыхаю, и ночной лес за окном сразу покрывается непрозрачным облаком, осевшим на стекле. Легкая дрожь пробегает по телу. Я во всем разобралась только сейчас, в первый раз. Как могло случиться, что я не поняла этого прежде?!
Я вообще ни в чем не виновата. Я находилась без сознания, я не представляла, что происходит вокруг, я не понимала, что именно он говорит, слышала, но не различала. Иначе бы я не пошла спать. Но я легла и заснула. Значит, я не понимала, так ведь бывает, это и называется состоянием аффекта.
Мое дыхание сходит со стекла, я опять могу различить темный, почти ночной вечер за окном, вечер, плотно покрытый шевелящимся на нем дождем.
Но ведь Рене не знал, что я без сознания, думаю я, он понял мое молчание именно как согласие.
Но в чем же моя вина? Я была без сознания и не в ответе за свое молчание. Слава Богу, я во всем разобралась, наконец-то, после невыносимой многолетней муки, я так удачно разобралась.
Все правильно, повторяю я за собой, я не в ответе и не виновата. Вообще ни в чем не виновата.
Я больше не дрожу, лишь изредка озноб пробегает по телу. Он словно изморозь, как будто что-то холодящее и скользкое иногда проваливается за шиворот и разбегается по телу, и только тогда я вздрагиваю. Как вздрагивает лес от дождя, пытаюсь сравнить я. Я отрываю голову от стекла, оно уже не холодит, это я своей горячностью отогрела его. Как оно еще не расплавилось?
Ну а потом я проснулась, и было светло, часов восемь утра, а в девять позвонил Рене. Я помню, я посмотрела на часы, на них было девять, и почти сразу раздался звонок.
— Это я. — Он говорил по-театральному глухо. Да и вступление «это я» тоже звучало вычурно заговорщическим.
— Да, — сказала я, — ты где?
— Все, — он как будто не слышал меня, — можешь больше не волноваться.
Я еще не знала, что он имеет в виду, но зябкая, дрожащая волна сразу накрыла меня. Я за последние дни свыклась с ней, но сейчас к ней был примешан ужас.
— Ты о чем? — спросила я, и в этот момент все разом сложилось: его голос, вчерашний разговор, мое молчание — все составилось воедино.
— Все, — повторил он, — тебе больше не надо волноваться, никогда.
Он так и сказал «никотда», я хорошо это запомнила.
Я слышала свое сердце, собственно, мое тело и было сердцем — больше ничем. Оно билось в руки, спину, виски. Осталось только оно, все остальное лишь служило стенками для заболевшего бешенством сердца.
— Я не понимаю, — снова сказала я. Но я все понимала, в этот момент я уже понимала.
— Я не могу сейчас говорить. — Голос Рене еще более отдалился. — Успокойся, тебе больше не о чем волноваться. Все разрешилось очень удачно. Навсегда. Забудь обо всем, как будто ничего не произошло. Как будто этой истории не существовало. Он не будет тебя тревожить.
— Кто он? — спросила я, прекрасно зная, кто. Но я не могла не спросить, я боялась, что он повесит трубку.
— Я не могу сейчас говорить, — повторил Рене, я уже почти не слышала его, я еще подумала, что, наверное, сломался телефон. Иначе почему я так плохо его слышу? — Мне пора. Но ты не волнуйся, все в порядке, все закончилось.
«Почему он повторяет одно и то же?» — не поняла я.
— Я на день задержусь, у меня дела, я приеду послезавтра. — Его голос растворился.
Я все еще держала трубку, пытаясь разобраться, даже гудки были ненормальные: отрывистые, нервные, рваные гудки. Они барабанили по мне, а я старалась вникнуть в их смысл, они что-то стремились поведать, я долго слушала, пока могла держать трубку. А потом она налилась тяжестью и упала, сначала повисла рука, почти касаясь пола, а потом упала трубка.
«Был ли это обморок?» — снова думаю я. Наверное был, но странный, потому что я помню борьбу, звон стекла, грохот, я падала, ползла, сопротивлялась, что-то съезжало на меня, я видела кровь, но это я все
