германским фашизмом и мою деятельную связь с германской секцией IV Интернационала.
Если г. Бильс оказался способен в течение нескольких недель перепутать и исказить все, что происходило при его участии на апрельском расследовании, то можно ли хоть в малейшей степени полагаться на передачу г. Бильсом тех разговоров, которые он вел или будто бы вел 17 лет тому назад с Бородиным и другими, не названными им свидетелями? Когда я сказал, что информатор г. Бильса лжец, то это было лишь вежливое выражение той мысли, что сам г. Бильс расходится с истиной. Или, может быть, он согласится подтвердить свое свидетельское показание перед Комиссией?
7. С целью доказать свою независимость от Москвы г. Бильс пишет: 'Я телеграфировал президенту Карденасу несколько месяцев тому назад, прося его предоставить Троцкому убежище в Мексике'.
Только что мы слышали от Бильса, будто я уже в 1919 г. занимался в Мексике секретной деятельностью, которую г. Бильс считает настолько преступной, что спешит разоблачить ее через 17 лет. Спрашивается: на каком же основании г. Бильс тревожил президента Карденаса своей телеграммой? Выходит, что г. Бильс скрывал от мексиканского правительства те сведения, которые он имел будто бы от Бородина, и вводил мексиканское правительство в заблуждение, ходатайствуя о предоставлении мне права убежища. Г-н Бильс самого себя превращает в сознательного соучастника моей преступной деятельности. Может быть, однако, он в качестве свидетеля разъяснит и эти свои действия перед Комиссией? Это его прямой долг перед общественным мнением Мексики!
* * *
Я обрываю на этом перечень ложных утверждений, ошибок и искажений г. Бильса. Когда появятся в свет протоколы, они покажут, с какой злонамеренной тщательностью г. Бильс обошел в своей статье все те вопросы, которые имеют решающее
значение для оценки московских процессов (в частности и в осо-бенности, документальное ниспровержение показаний Ольбер-га, Гольцмана, Владимира Ромма и Пятакова).
Уже из этого ясно, чьим интересам г. Бильс служит. Но, может быть, еще более разоблачает г. Бильса отмеченная выше двойственность его метода: с одной стороны, он пытается (косвенно, трусливо, путем инсинуаций) поддержать московское обвинение относительно моего 'союза' с фашизмом для борьбы против революции, социализма и демократии. С другой стороны, он, как и мексиканский корреспондент 'Нью-Йорк Таймс' Клюкгон, хочет внушить известным сферам мысль, что я вмешиваюсь во внутреннюю жизнь Мексики и Соединенных Штатов с целью вызвать в них революции. Эти противоречивые обвинения питаются одними и теми же интересами -- именно, интересами московской бюрократии. Обвинение в связи с фашизмом имеет своей задачей скомпрометировать меня в глазах рабочих масс. Но чтоб эта операция удалась, нужно помешать мне защищаться, нужно зажать мне рот, лишить меня права убежища, добиться моего заключения, как это удалось сделать в Норвегии. Для этой цели необходимо запугивать заинтересованные правительства моей 'секретной революционной деятельностью'. Я не говорю, что г. Бильс, бывший корреспондент ТАСС, является и ныне наемным агентом Москвы. Я могу допустить, что он является полусознательным орудием в руках ГПУ. Но это дела не меняет. Он пускает в оборот те же методы, что и профессиональные агенты ГПУ. От себя он прибавляет лишь некоторое количество бескорыстной путаницы.
* * *
Может быть, Комиссия расследования сочтет возможным:
а) пригласить г. Бильса в качестве свидетеля;
б) предложить ему теперь же ясно и точно формулировать
те вопросы, которые ему будто бы помешала поставить Комис
сия или на которые я не дал ответа или дал 'неудовлетвори
тельный' ответ;
в) предложить ему поставить любые дополнительные воп
росы.
Со своей стороны я с полной готовностью отвечу на все и всякие вопросы, из какого бы лагеря они ни исходили и кем бы они ни задавались, не исключая, конечно, и г. Бильса, при одном единственном условии: если эти вопросы будут мне предъявлены через посредство Комиссии расследования.
Койоакан, 18 мая 1937 г.
В КОМИССИЮ РАССЛЕДОВАНИЯ
Копия адвокату Гольдману
Препровождаю при сем документ исключительной важности -- именно: письмо сыну, написанное 3 декабря 1932 года, в каюте парохода, на пути из Дании во Францию. Одного этого письма достаточно для опровержения показания Гольцмана о его мнимом визите ко мне в Копенгаген. Привожу в переводе первую часть письма, относящуюся непосредственно к вопросу о том, был или не был Лев Седов в Копенгагене в конце ноября 1932 года.
'Милый Левусятка, видимо, так и не удастся нам повидаться: между приходом парохода в Дюнкирхен и отходом парохода из Марселя остается ровно столько времени, сколько нужно на пересечение Франции. Задержаться до следующего парохода (целую неделю!) нам, разумеется, не разрешат... Мама очень-очень огорчена тем, что свидания не вышло, да и я тоже... Ничего не поделаешь...'
Дальше следуют советы политического характера, которые я через сына передавал третьим лицам. Заканчивается письмо следующим образом:
'Надеемся, что Жанна242 благополучно доехала домой.
Крепко-крепко обнимаю и целую тебя. Твой
3.XII.1932. Каюта парохода.
Мама целует тебя (она еще в постели, 7 ч. утра), сегодня, вероятно, напишет'.
Письмо это требует некоторых пояснений.
В отличие от подавляющего большинства других писем,
оно написано не на машинке, а от руки, на двух листках, вы
рванных из записной книжки. Объясняется это тем, что на па
роходе не было ни русского сотрудника, ни русской машинки.
Именно потому, что письмо написано от руки, в моем ар
хиве не сохранилось копии, вследствие чего я не мог своевре
менно представить письмо Комиссии. Что касается бумаг моего
сына, то они хранятся им не в классифицированном и упорядо
ченном виде, как у меня, притом не у него на квартире, т. к. он
всегда может опасаться налета агентов ГПУ. Этим объясняется,
что сын только в самые последние дни, при разборе старых бу
маг наткнулся на этот исключительно ценный документ.
Из текста письма совершенно ясно вытекает, что сын не
был в Копенгагене и что там была его жена Жанна.
Так как может возникнуть подозрение, что письмо напи
сано недавно, в интересах защиты, то я прошу подвергнуть пись
мо химическому анализу, который с несомненностью установит,
что письмо написано несколько лет тому назад.
Л. Троцкий Койоакан, 29 мая 1937 г.
РАССТРЕЛ ПОЛКОВОДЦЕВ
После того как Сталин обезглавил партию и советский аппарат, он обезглавил армию, Ворошилов -- только орудие Сталина: не политик, не стратег, не администратор. Во главе армии стояли фактически: Тухачевский, в котором все видели будущего верховного главнокомандующего в случае войны, и Гамарник, политический воспитатель армии. Гамарник застрелился, Тухачевский расстрелян. Во главе двух важнейших военных округов стояли Якир и Уборевич, талантливые стратеги гражданской войны, годами готовившиеся к своей будущей роли в случае войны с Польшей или Германией. К ним надо прибавить Корка и более молодого Путну -- выдающихся офицеров генерального штаба, а также Примакова243, блестящего кавалерийского генерала. Я не знаю в Красной армии ни одного офицера (кроме разве Буденного244), который мог бы по популярности, не говоря уж о знаниях и талантах, равняться с расстрелянными полководцами. Обвинение в том, что эти люди могли быть агентами Германии настолько глупо и постыдно, что не заслуживает опровержения. Сталин и не надеялся на то, что Европа и Америка поверят этому обвинению. Но ему нужно оправдать сильнодействующими доводами истребление всех даровитых, выдающихся и самостоятельных людей перед лицом русских рабочих и крестьян.
Каковы действительные причины истребления лучших советских генералов? Я могу высказаться об этом лишь гипотетически, на основании ряда симптомов. Ввиду приближения военной опасности наиболее ответственные командиры не могли не относиться с тревогой к тому факту, что во главе вооруженных сил
