- Теперь видишь, Пятый, какова здоровая народная реакция? - спросила Изабо.
- На фиг он им нужен! - подытожил Карлсон.
- Да перестаньте вы! - Верочка встала и обняла обиженного Широкова. Мало ли чего не проходили! Широков, объясни ему, пожалуйста. Он же не виноват...
- Все очень просто, - проворчал Широков. - Бунт декабристов вы хоть по истории проходили?
- Ну? - спросил Валька, не из приличия, а потому что действительно вспомнил этот бунт.
- Как декабристов сослали в Сибирь, в рудники, проходили?
- Перестань, - одернула его Изабо. - Валя не виноват, что ты в такие глубины закопался.
- Почти все известные и начинающие писатели были так или иначе связаны с декабристами, - уже успокаиваясь, сказал Широков. - Ну, которые тихо сидели, тех припугнули. А которые пошустрее, или, не дай Бог, на Сенатскую выходили с пистолетиками, тех, естественно, в кандалы... Очень просто. Так Рылеева повязали, Одоевского, Бестужева-Марлинского, Корнилович чудом уцелел, допросами отделался. Кюхельбекер совершенно непонятно как за границей оказался, ездил потом по Европе и в голос кричал... да кто тут мог помочь?..
- Валентин, ты хоть одно имя узнал? - спросила Изабо.
- Корниловича, - честно признался Валька. - И 'Думы' Рылеева помню. В девятом, что ли, классе... Скучные, правда.
- Ну вот, среди каторжан оказался молодой поэт Александр Пушкин. Его считали главной надеждой русской литературы. Но из стихов, поэм, прозы сохранилось очень мало. Рукописи и корректуры новых изданий пропали в Третьем отделении. До нас дошли клочки. В Сибири он много писал. Куда все делось - непонятно. Одни кусочки - то в альбоме, то в письме, то на полях чужой рукописи. Из ранних его вещей сохранилось немало, можно поверить, что он стал в Сибири настоящим поэтом...
- А проверить невозможно, - серьезно закончил Карлсон. - Ну, давай, читай, исторический экскурс окончен.
- Ладно. Итак, комната с простой мебелью в деревенском одноэтажном доме. На постели поверх одеяла спит ручной заяц...
Изабо и Валька переглянулись. Их сюрприз уже сох в укромном уголке, оклеенный кусками кроличьих шкурок.
- Александр стоит у окна, спиной к зрителю. На нем поношенный сюртук, панталоны заправлены в валенки. Мария сидит у накрытого скатертью стола. Она в черном бархатном платье с белым отложным воротником. Рядом стоят пяльцы с вышивкой. На столе корзинка для рукоделия. В руке у Марии несколько листков письма, которое она и читает вслух Александру. 'Вчерашний бал австрийского посла удался на славу, - негромко читает Мария. - Графиня Долли была обворожительна. Я подошла к ней, мы шепотом обменялись несколькими словами. Зная, что я собираюсь писать к вам, она велела кланяться милым друзьям, которым она сочувствует всей душой'. 'Бедная Долли, - перебивает ее Александр, - как сладко ей сочувствовать с блюдечком ананасного мороженого в одной руке и с бальной книжечкой - в другой!' 'Ты действительно не понимаешь, Саша, что для них это подвиг - на балу, где полно любопытствующих, говорить о нас и передавать нам поклоны? - спрашивает Мария. - Впрочем, если письмо бедной кузины тебя раздражает, я пропущу про бал...'.
- Стоп! - Изабо захлопала в ладоши. - Широков, из какой тайги ты вышел? Кто так читает пьесы?
- Я так читаю.
- Но это же не пьеса, а рассказ!
- Написано у меня правильно, - и Широков показал ей страницу, - а читать мне интереснее так, я же не актер.
- Бог с тобой, продолжай.
- 'Пожалуй, хоть и дальше пропускай, - говорит Александр, - ежели остальное в таком же духе...'
Широков исправно поминал каких-то исторически достоверных гостей на балу у австрийского посла Фикельмона, и Валька, естественно, отключился. Между его слухом и ровным глуховатым голосом Широкова как будто стенка выросла, и в какой-то миг оказалось, что Валька отгородился песней про южную ночь.
Песня словно тянула, вытягивала что-то с самого донышка души, и на оборотной стороне век нарисовалась странная комната. Она была вроде ящика с открытой боковой стенкой, обитого изнутри дорогой узорной материей с блеском, причем окон не было вовсе, ни одного, и Валька твердо знал, что в откинутой стенке их тоже нет. В ней была лишь невидимая дверь, тяжелая, отвратительная, с глазком, как в тюремной камере. А там, где в стене вполне могло быть окно, стоял спиной к Вальке невысокий щуплый человечек в сюртуке, обтянувшем узкие ссутуленные плечи, и в валенках. Он уткнулся лбом в турецкие огурцы узора. Кудрявые и сильно поредевшие его волосы отливали легким серебром.
Еще в комнате была женщина. Она сидела возле небольшого пианино, изящного, подлинно дамской игрушки, в полной гармонии с прекрасной тканью, с изящным столиком для рукоделия, но в совершеннейшем противоречии с глазком невидимой двери. Женщина была невысока ростом, в черном платье с большим белым воротником, во вязаной шали, ее черная коса была уложена на затылке, а длинные локоны на висках обрамляли взволнованное лицо. Очевидно, она только что плакала, и теперь осторожно промокала глаза платочком, боязливо поглядывая в сторону Вальки. Валька понял - боится, как бы не вошли. И еще понял, что именно он сейчас подсматривает...
На пианино лежали ноты. Двойной разложенный лист вдруг стал расти, занял все пространство перед глазами и Валька прочел название над первым нотным станом. 'Баркарола' - так было написано крупными буквами с выкрутасами, а сбоку меленько слова песни, не дававшей ему покоя уже который день: 'Ночь весенняя блистала свежей южною красой...' Вполне возможно, что за стенами этой обреченной и запредельной комнаты была сейчас ночь, но уж никак не южная. Какой же тут, к бесу, юг, если валенки и шаль на зябких плечах, если нарядная ткань на стенах не спасает от яростных сквозняков?
- Я не могу слышать эту песню... - сказал тот мужчина в сюртуке.
- Я все понимаю, Сашенька, - ответила женщина.
- Но ты спой, - вдруг попросил он.
И тут стали таять загадочные нотные закорючки, остался только лист, он тоже куда-то исчез, рухнула стенка между Валькой и теми, кто слушал занудное сочинение Широкова. Теперь и у него в ушах звучал рассудительный голос.
- 'Не могу же я вовсе без книг обойтись, - говорит Александр. Приучен читать, душа моя, притом же, читая пренудное сие сочинение, внутренне я веселился, потому что скушнее написать невозможно'. 'И только ради этого?' - спрашивает она. 'Только ради этого, - отвечает он. - Еще несколько времени - и попрошу я, чтобы мне прислали Четьи-Минеи, чтением которых я развлекался зимой двадцать четвертого года. Но тогда ко мне был приставлен святой отец, дабы я от сей книжицы не уклонялся. А ныне чтения от меня требуешь ты, душа моя, и я даже не могу подпоить тебя ромом, как того монашка...'
Валька посмотрел по сторонам - Широкова не перебивали, но и удовольствия его пьеса никому не доставляла.
- 'Ты теряешь чувство меры, мой друг', - заметила Мария. 'В том же я могу упрекнуть и тебя'. 'Меня?' - испугалась она. 'А кто иной постоянно мне напоминает, что я сижу в этой проклятой тайге без дела, что я позабыт всем миром, что бездарные писаки заполонили петербургские альманахи, и ты же еще спрашиваешь меня, не желательно ли мне подержать в руках такой журналец! А время меж тем идет, и более десяти лет я не видел ни одной своей строки ни в журналах, ни в альманахах, только в наших блуждающих тетрадках, которых хорошо коли шесть штук наберется. А господ читателей хорошо, коли вчетверо больше, считая грудных младенцев!..'
Широков замолчал, выпил с полчашки кофе и продолжал читать этот скучный, невзирая на восклицания, разговор.
- Мария ничего не ответила и лишь поднесла платок к глазам. Александр стремительно подошел к ней, опустился на колени и взял ее руки в свои. 'Прости меня, - сказал он. Это просто меня гнетет безысходность. Когда человеку в расцвете творческой поры предоставлены три права: выть от смутной тоски по лучшему миропорядку, заниматься самобичеванием или же ковырять в носе...'
- Стоп, стоп, враки! - закричала Изабо. - Тут ты загнул! Насчет ковыряния в носе - это тебе не пушкинский афоризм!
