Георгий Раков – единственный человек в Глухой Мяте, который может говорить ему все, что угодно, не боясь нарваться на грубость.
11
После обеда Дарья Скороход остается в лесосеке. Бригадир Семенов дает ей березовый стяжек с крюком на конце, которым штабелюют бревна.
Напарник Дарьи – Петр Удочкин. Раньше она работала с Михаилом Силантьевым, потом с Борщевым, но ей больше всего нравится катать бревна с Петром – в работе Удочкин оживлен, нетороплив, вечно напевает одно и то же: «Ах вы, ночи, матросские ночи…» Под эту песню работается хорошо, весело.
На Петре высокая шапка из собачины, коротенькая телогрейка, на руках рукавицы с раструбами. Нескладным, длинным телом Петр похож на скобу. Когда Дарья подходит к штабелю, Удочкин шутит: «Лакированные туфли будем зарабатывать!» – затем протягивает ой брезентовые рукавицы с такими же раструбами, как у него, указывает место.
Тяжелые, мерзлые бревна громоздятся у покотов. Они зацепляют их крючьями, движением на себя катят на высокий штабель, стоящий основанием на льду Коло-Юла. Весной набухнет, поднимется лед на реке, тронется на север, и вместе с ним пойдет штабель. По зигзагам Коло-Юла, веретями и сорами поплывет лес, заштабелеванный ими, и на второй день пути достигнет устья, грозный в стремлении прорваться на вольный плес Оби. Но сплавщики наготове – крутой запанью перегородили реку, ждут бдительно прихода моля – так называют они лес, свободно плывущий по реке. Прогремит как выстрел крик бригадира: «Моль идет!», затаится крутая излучина запани, а начальник сплавного участка вспотеет, скинет теплую шапку и затаит дыхание – не раз бывало на Оби и такое, когда тяжелый моль прорывал запань. Наполнится запань бревнами; будут поскрипывать, тоскуя под жестоким напором, тросы, бережно, крепко держать лес, и наденет шапку успокоенный начальник, смахнет с лица пот и пойдет с дружками-товарищами распивать бутылку спирта, не смущаясь тем, что рабочее время, что двенадцатый час на дворе. И никто, даже молодой и ретивый инструктор райкома, не осудит его – после поимки моля полагается пить спирт, горланить песни и отбивать коваными броднями «Подгорную».
Моль будет тихонько стоять в запани, ждать, когда рассортируют бревна сплавщики, погрузят на палубы огромных барж, чтобы поднять по Оби до Томска. И вот тут-то увидят они сосновое бревно с крупными буквами: «Г. Раков, Глухая Мята».
Знатный тракторист любит вырезывать свое имя на сосновых бревнах – лестно ему, что и в Черемошниках, и в Томске, и в целинном совхозе, и на шахте Кузбасса, и на стройке Новосибирской ГЭС прочтут его инициалы и, может быть, подумают: «Молодец Г. Раков!» Поэтому не ленится он: в свободную минуту вытаскивает из кармана ножик и молниеносно вырезывает буквы.
Дарья Скороход инициалов на бревне не ставит. По своей воле стала она помогать лесозаготовителям, хочется ей, чтобы лучше спал ночами бригадир Семенов, не беспокоился за Глухую Мяту, не бормотал бы тревожно во сне, как вчера: «Не справился я, Ульяна… Опозорился… Кто идет?.. Никто не идет!..»
Катятся, сыро стучат бревна. Дарья быстро привыкает к их монотонному, убаюкивающему мельканию, к тяжелому стуку – ей представляется, что сосновые стволы катятся давно, вечно, и она теряет ощущение, меру времени, у которого теперь нет ни секунд, ни минут. Чудесную вещь проделывает время с Дарьей – оно из врага, из противника превращается в друга, в союзника, и Дарья что хочет, то и делает с временем: пожелает – оно бежит быстро, пожелает – медленно: но, как бы ни текло время, оно делает добро для Дарьи: в работе забывается то, что произошло утром… Вечное, непрекращающееся движение бревен застилает в памяти картину сегодняшнего утра – Силантьева, идущего на цыпочках, его сытый голос и то странное, но почему-то радостное, что произошло с Михаилом потом.
Над бревнами улыбается длинное, смешное лицо Петра Удочкина, слышится певучее: «Ах вы, ночи, матросские ночи…» Нескончаемым потоком плывут бревна, но ни усталости, ни скуки нет у Дарьи – может работать долго, без отдыха.
– Перекур с дремотой! – подмигивает Удочкин. Дарья смотрит на ручные часики и охает – проработали час, а ей кажется, что только прикоснулась руками к первому бревну. Незаметно бежит время, когда она катает бревна с Петром Удочкиным.
Они отдыхают за штабелем. От него падает на снег синяя густая тень, залегает в яминки, бархатится. Синий цвет чист и прозрачен. Обочь штабеля разрослись маленькие березки: кора у них белая, посыпанная коричневыми точками. За штабелем уютно, безветренно, сюда едва доносится визг электропил, усталое – так всегда бывает к вечеру – тарахтенье тракторов. Петр Удочкин приваливается спиной к дереву, и на его лицо, как и на снег, ложится прозрачная синяя тень. От этого светлые глаза парня кажутся голубыми. Дарья молчит, ковыряет пальцем прилипшую к рукаву телогрейки смолу.
– Вырезал, Петя? Покажи! – просит она.
– Вырезал! – заговорщически шепчет Удочкин. Посмеиваясь затаенно, недоверчиво, он достает из внутреннего кармана пиджака небольшой кусок дерева – старый березовый корень, перевитый, скрюченный.
– Гляди-ка! – загораживая его рукой, шепчет Петр.
Из тугих завитушек корня, постепенно становясь четкими, вырисовываются человеческая шея, подбородок, лицо. Дарья взглядывает на него и, словно от страха, широко открывает глаза, ойкает, затем, откинувшись, начинает навзрыд хохотгать, но потом внезапно прерывает смех, лицо у нее принимает неверующее, испуганное выражение, как будто она опасается, что увиденное в березовом корне скроется. Но опасения напрасны: надув тугие, как будто резиновые щеки, округлив сытый, ямистый подбородок, из перевитой березовины смотрит на нее Михаил Силантьев. Так и кажется, что сейчас прищелкнет языком, победно вскинет бровь и скажет: «Хорошо жил! Без водки обедать не садился!»
– Ой, ой! – стонет Дарья. – Он ведь живой, Петя!
– Ты уж не говори ему! – просит Удочкин. – Не люблю я людей обижать! Не говори, Дарья!
Она прижимает руки к груди.
– Ой, да я разве, Петя… Я разве… – пытается что-то выговорить Дарья; ей вспоминается утреннее, грустное, и хочется горячо сказать Удочкину: «Разве, я скажу кому про тебя, Петя? Ни в жизнь!» – но вместо этого Дарья спрашивает: – Ножичком резал, а, Петя?
– Ножичком и маленькой стамесочкой. Проснусь утром пораньше, когда все спят, и вырезаю. За два дня вырезал.
Удочкин поворачивает к себе деревянного Силантьева, пристально глядит на него, и с лицом Петра происходит то же самое, что с силантьевским, – надуваются щеки, обвисает подбородок. Как две капли воды похожи березовый Силантьев и живой Петр Удочкин.
– Ой, какой ты, Петя… интересный! – опять ойкает от восторга Дарья.
– Так ты не говори Силантьеву! – завертывая корень в платок и бережно укладывая в карман, еще раз напоминает Петр. – Зачем человека обижать! Я не люблю этого…
Склонив голову, Дарья молчит, думает, кажется ей, что тоненькая, но прочная ниточка понимания, тихой ласковости и приязни связывает их в этот момент, когда Петр душевно говорит о людях. Дарья тоже ласкова, привязчива к людям, прощает им несправедливость, обиды, и ей радостно, что Петр таков же. Дарье хочется сказать Петру приятное, доброе, и она говорит:
– Хороший ты, Петя!
– Ты хорошая! – отзывается он.
– Была хорошая! – тихонько вздыхает Дарья.
Глава вторая
1
Слова – белогвардейцы, кулак, обрез, пристав – для лесозаготовителей Глухой Мяты так же стары, как та сосна, что облапила ветвями барак. Виктору и Борису – двадцатилетним – слова эти говорят мало, хотя от них веет суровым ветерком романтики и похожи они на обрезки стали.
