IV. Сон во сне
Восстановить 'Пролог' Ахматовой не удалось. Она принялась за это дело по возвращении Левы из лагеря, но никто не мог ей помочь. Слушатели позабыли не только острые реплики, но даже содержание, и она напрасно умоляла хоть что-нибудь припомнить, чтобы дать толчок ее памяти. Ахматова осталась ни с чем, но успокоиться на этом не могла. Ей захотелось заново написать нечто подобное, но к этому времени она вошла в период примиренной старости и трагическим для нее оказались не наши земные дела преследование за мысль и слово, двуязычие, разделенность людей и взаимное непонимание, - а 'бег времени', естественный ход вещей, наш путь от рождения к смерти. Тогда же возникло четверостишие: 'Что войны, что чума? Конец им виден скорый. Их приговор почти произнесен. Но кто нас защитит от ужаса, который был бегом времени когда-то наречен...' Я была бы рада умереть с верой, что с войнами покончено, но такого оптимизма у меня нет. Второму 'Прологу' я не сочувствовала: для меня искажение жизни гораздо страшнее смерти. Видно, вместе с Мандельштамом я привыкала к мысли о смерти и с улыбкой повторяю строчки из почти детских стихов: 'Когда б не смерть, так никогда бы мне не узнать, что я живу...' Смерть - структурное начало ('Ткани нашего мира обновляются смертью'). Жизнь, как и история, не вечный круговорот, а путь. Сама тема второго 'Пролога' или 'Сна во сне' для меня неприемлема.
Быть может, я была несправедлива, но я с самого начала только мотала головой, как Ахматова ни уговаривала меня подумать и еще посмотреть. 'Сон во сне' остался незакон-ченным. От всей затеи - крошечный остаток: несколько стихотворных отрывков и роскошная планировка сцены. Пастернак задумал в старости написать традиционную мелодраму, чтобы быть как все, Ахматова прельстилась модной драматургией с небольшой, примитивно мисти-ческой приправой. Оба они всегда были чужды театру, и внезапная тяга к подмосткам кажется мне данью старческой слабости. Я убеждена, что ни Пастернак, ни Ахматова не видели маленького ящичка, где ходят смешные человечки[365] (по-моему, рассказ об ящичке - лучшее, что сказал Булгаков). Видеть сцену и слышать голоса актеров - необходимая предпосылка для сочинения театрализованных вещей. Маленький ташкентский 'Пролог' по форме напоминал интермедию, и в ней Ахматова видела каждую деталь: писателей, судей, секретаршу, рыбьи головы и хвосты, телефонные аппараты разного назначения. Она сама играла в 'Прологе', и ночная рубашка из дерюги лежала у нее в чемодане. Я не уверена, что автор должен сам играть в пьесе, но для Ахматовой - по свойствам ее психики - это обязательно.
Чтобы восстановить старый 'Пролог', потребовалось бы многое: изоляция и нищета довоенной эпохи и военные пайки вместе с голодом и лестницей балаханы. Второй 'Пролог' сочинялся в тот краткий момент, когда жизнь успела улыбнуться, и Ахматова, вспоминая прошлое, подсчитывала, чего она лишилась и недобрала за свой век, потому что жестокая эпоха повернула реку в другое русло. Лейтмотив нового 'Пролога' - 'сколько я друзей своих ни разу в жизни не встречала'. Подведение итогов и предъявление счета эпохе само по себе вполне оправданно, но оно подано в оболочке туманных разговоров и страстей душ, которые не встретились на этой земле. В печать попал один коротенький диалог 'Он - Она'[366], и к нему Ахматова пристегнула несколько отдельно существовавших стихотворений: 'Третий голос', 'Слышно издалека...' и 'Песенка слепого'. Названия даны по случаю присоединения к 'трагедии'.
Впервые тема 'невстречи' появилась в стихах, связанных со случайной встречей и круто оборванной дружбой с иноземцем. В 'Чинкве', пяти стихотворениях о встрече, написанных почти сразу после разлуки, острое чувство торжества и катастрофы: Ахматовой привелось встретиться с одним из тех, с кем ей было не суждено увидеться. Это была запретная радость и 'нашей встречи горчайший день'. Иноземец, говорят, советовался, не повредит ли он своим визитом Ахматовой. Решили, что вреда не будет, - ведь она не инженер. Никаких технических тайн выдать не может (они не знали, что у нас тайна все - даже как мы дышим). Как будто встреча с иностранцем была одним из козырных доводов в пользу постановления. Отдаленным следствием явился и новый арест, и лагерный срок сына. Ахматова имела право сказать: 'Но мы с ним такое заслужим, что смутится двадцатый век...' В Москве через несколько лет Ахматова отказалась от новой встречи[367], предложенной через Пастернака, и в стихах появилась тема 'несостоявшейся встречи', 'невстречи': 'Мне с тобой на свете встречи нет' и '...таинственной невстречи пустынны торжества, несказанные речи, безмолвные слова'. Под конец жизни встреча все же состоялась, но слишком поздно - за несколько месяцев до смерти с усталой женщиной в чужой стране.
Причина 'невстречи' была осязательно реальна: искусственная преграда, воздвигнутая между двумя мирами, глухая стена, непроходимый ров... Люди, которые имели что сказать друг другу, оказались абсолютно разъединенными в пространстве. Слова действительно не воплотились. Во втором 'Прологе' причина 'невстречи' - время: души потенциальных возлюбленных разобщены во времени, не могут сойтись и найти друг друга. Это не горестные поиски возлюбленной, основанные на вере в бессмертие и на невозможности представить себе будущую жизнь, как у Жуковского: '...и надеждой обольщенный, их блаженства пролетая[368], кличет там он: Изолина! И спокойно раздается: Изолина! Изолина! Там, в блаженствах безответных...' Это дивные строчки и чувство, глубоко коренящееся в человеческой душе. У Ахматовой же романтизованная, но вполне земная страсть 'гостя из будущего', который не смог пасть перед ней на колени. В напечатанном отрывке 'он' и 'она' вроде как на земле не встретились: 'он' пришел в ее сон, а 'она' за порогом жизни томит его страстью, спастись от которой можно, только убив ее. Было еще несколько отрывков, в которых 'он' успел в какой-то прошлой жизни поднести ей чашу с ядом, и за это они осуждены порознь приходить на землю, не встречаясь, но томясь и тоскуя друг по другу. Все вместе с чашей и обещанием: 'Я убью тебя моею песней, кровь твою на землю не пролив' - романтическая канитель с подозрительной вечностью в виде круговоротов и бесцельных возвращений на эту землю для страстей и тоски.
Сила Ахматовой в точности деталей и скупости слов. Строчки у нее часто звучат как жестко отточенные формулы. Такова из последних вещей 'Родная земля'. В 'Полночных стихах' и во втором 'Прологе' эти свойства изменили Ахматовой, и задание, с моей точки зрения, было ложным: нам ли - прожившим такую страшную жизнь - тешить себя 'невстречей' во времени, тосковать по любовникам, с которыми мы не жили, искать возлюбленных среди потомков и предков, когда на наших глазах уничтожили наших современников? 'Невстреча' в пространстве настолько ощутимее 'невстречи' во времени и выдуманных трагедий, причиной которых является 'бег времени', что я с горечью слушала эти стихи и напоминала Ахматовой, как она в зрелые годы скептически относилась к поздним страстям и смеялась над женщинами, не умевшими вовремя поставить точку. Мне жалко только 'желтой звезды' из напечатанного отрывка - она могла развиться в биографически обоснованную тему, а не быть украшением героини, внушаю-щей страсть не читателю, найденному в потомстве, а влюбленному, томящемуся по женщине, некогда гостившей на этой земле. Мандельштам резко отрицательно относился ко всякой выдумке и фантазии и считал их болезнью и гибелью поэзии. Я и в этом следую за ним.
Мне думается, что кое-какая реальная почва все же у Ахматовой имелась - в старости мы внезапно очутились не среди детей, но внуков. 'Друзья последнего призыва' пришли слишком поздно, а не в годы ужаса, когда мы, отверженные с желтой повязкой, так нуждались в 'дружес-ком рукопожатии в минуту опасности'... Ахматовой казалось, что произошла нелепая неувязка и новые друзья просто опоздали родиться. Ахматова думала, что, родись они на полстолетия раньше, мы не испытали бы того одиночества и непонимания, в котором прожили жизнь. К теории 'опоздания' я относилась скептически, и это вызывало бурные споры. По-моему, если бы люди, окружавшие Ахматову в старости, были взрослыми в двадцатые, тридцатые и сороковые годы, им бы в голову не пришло навестить опальных поэтов. В лучшем случае они отсиживались бы на скромных инженерских службах, но больше шансов, что они выступали бы с докладами об искоренении порочных тенденций в советской литературе. Они могли погибнуть в лагере или сгнить в канцеляриях великодержавных учреждений Союза писателей или изда-тельств. В наших поколениях мы знали людей покрепче 'друзей последнего призыва', но эпоха заглушила в них мысли, и одни скурвились, а другие отправились этапом на Колыму. Лучше ли наши молодые современники, чем те - наши ровесники? Когда-то Ахматова сказала: 'За меня не будете в ответе - можете, друзья, спокойно спать. Сила - право, только ваши дети за меня вас будут проклинать'. Дети были заодно с отцами, они и не подумали укорять их в чем-либо. Время изменилось, и внуки вроде как недовольны папашами и дедушками. Самым главным я
