прислоненная, теперь новая – на том же месте. С курганика зимой каталась детвора на лыжах да санках. Летом – молодежь собиралась, по старому обычаю. Правда, теперь молодые переводились. А еще недавно гомонили до зари.
Дочка сидела наверху, обняв руками коленки. Белый платочек светил в полутьме.
– Доча… – подошел к ней Солонич и присел. – Чего ты, дочь? Ты скажи, я ж ничего не знаю толком.
– Я не виноватая… – глотая слезы, проговорила Ольга. – Я все задачки порешала. С Амочаевой Таисой все порешали, нам Таиса Николаевна помогала. Весь задачник. Мы разве виноваты, что нет учителей? И по немецкому, а теперь математика. Из районо приехали – и всем черточки. Оценок не ставить. Вроде мы весь год не учились. Кто нас теперь куда примет? Ни в какое училище… Правда что скирдоправом… Или к мамке на ферму…
Ольга заплакала, ткнувшись головою в коленки. Солонич начал вроде понимать, а дочкины слезы так были ему горьки, хотелось остановить их. Он гладил ей голову, плечи, спину. Как было раньше просто: «У собачки – боли?, у кошки – боли?, у Оляньки – заживи…» – и подуть на болючее. Теперь – выросла, и так незаметно.
– Доча, ну не реви… Давай обдумаем. Не реви, а то и я сейчас закричу, да в голос, весь хутор сбежится.
На западе, там, где солнце зашло, было еще светло. Четко виднелись темная зелень колхозных садов, поля с пшеницею, кладбище с могилками. Небо не остывало, ему светить по-летнему долго.
А за спиною, от займищного леса, уже пришла ночь со звездами, редкими голосами птиц, тягучим звоном водяных быков. Странно было глядеть, как борются свет и тьма в небесах, на земле.
Ночь перебарывала. Уже часом спустя на хуторе потухли огни. Стал засыпать и Солонича дом. Первыми забылись ребята. Танюшка, Витек, за ними – Ольга. Хоть и казалось, ее огорченной душе не до сна, но коснулась подушки головой, смежила ресницы – и все отлетело, обида и боль. Уснула и жена. Мать еще брякала посудой у стола, домывала, потом прошла по двору, постанывая и охая.
– Ноги нудят? – спросил Солонич. Он помылся, отужинал и теперь курил перед сном на крылечке, невидимый в тени.
– Руки, ноги… Все мосолики… Либо к дождю.
– Нарекешь еще, – недовольно проговорил Солонич. – Сено свозить надо.
Мать всю жизнь провела на ферме, при коровах, в сырости да резиновой обувке. Теперь у нее суставы ломили и пухли зимой и летом, про осень да весну не говоря.
В ночной тиши звучно топотал по дорожке ежик. Давно водились ежи на подворье, из года в год. От флигеля, где жила мать на покое, потянуло едучим.
– Натираешь, что ль? – спросил Солонич, не видя, но зная, что мать сидит на крыльце.
– Натираюсь, хоть чуток отпустит.
– Как ты его терпишь, вонючий…
– А твои папиросы слаже…
Солонич засмеялся.
– Ты дюже не горься, мой сынок, – сказала мать. – Господь с ней, с учебой. Была бы здоровая да счастливый замуж. Уже невеста, невидя поднялась…
Это она об Ольге говорила, о сегодняшнем, успокаивая.
– Тут горься не горься, – вздохнул Солонич, – а надо в школу. Поеду, попытаю, чего они там.
– Гляди там не ругайся, по-культурному.
– Ружье возьму с волчиной дробью.
– Никто не говорит. Но все же не колхозная контора, а школа.
– Хуже там, видать, нашей конторы, – сказал Солонич.
Мать поохала, повздыхала и ушла.
За речкою, над займищем вставала краснобокая луна. Солонич докурил. Спать хотелось, тяжелела голова после долгого дня. Но саднила душа, дочку было жаль. Солонич теперь точно знал, о чем слезы.
Учителя математики в школе, считай, весь год не было. Вот и поставили в дневниках вместо отметок лишь черточки. Учителя не было, про это Солонич слыхал, но Ольга математику все равно решала вместе с подружкой. Иногда ходили они к кому-то в соседний хутор, к старшеклассникам, к старым учителям. Когда как. У девчат были намерения серьезные, педагогический институт или педучилище, на худой конец. Математика была нужна. Теперь же оборачивалось дело нехорошим. Надо было ехать в школу, за дочь заступиться.
2
В школу он собрался в обед, надеясь за час обернуться. Управляющего предупредил на всякий случай. Хотел он ехать один, а домой пришел, Витек его ждет в новой одежке, аж светится, словно мытая репа, и Ольга крутится тут же.
– Со мной, что ли? – спросил он детей.
– Мамка ж тебе велела мои документы отвезть? – напомнил Витек.
– Про документы она говорила, – подтвердил Солонич. – А ты разве документ? И ты наскучала? – спросил он у дочери.
– Я заходить в школу не буду, в машине тебя подожду.
– Ну коли так – поехали.
Хоть и брился Солонич по утрам, но на всякий случай еще бритвой пожужжал, вроде красоту подновляя. Шел ему уже четвертый десяток годков, все школьное забылось давно, а вот какой-то холодок страха остался. Пожужжал он бритвой, в зеркало поглядел – вроде нормально.
Как всегда, детишки заспорили, кому рядом с отцом сидеть, возле руля. По пока мать наказывала, что купить в вихляевском магазине – свой плохо торговал: то и дело замок на нем, – пока с матерью говорил, ребята уже помирились, вдвоем устроясь на переднем сиденье. Светлые их головенки торчали из окошка.
Когда-то, в молодости, и сам Солонич гляделся кудрявым, белокурым. Сейчас посивел, потемнел, под вечной кепкой ничего не видать. Откудрявился. А на ребятишек глянул и вспомнил. Они в него пошли. У Ольги – коса, а все равно тугие колечки выбиваются, у Витьки и вовсе – гребенкой не раздерешь.
– В школу едешь, а непричесанный, – попенял Солонич сыну.
– Мне Олянька расчесывала.
– А почему ж как у барана? – показал Солонич на завитушки.
Витек в автомобильное зеркальце заглянул, потом сказал отцу:
– У тебя тоже такие, – и потрогал под кепкою, на затылке.
Солонич покосился в зеркало – и в самом деле завитки торчат, – ухмыльнулся довольный.
– Мы все же родня. Одного заводу.
До Вихляевского хутора, где находилась восьмилетка, на машине было рукой подать. Мелькнули колхозные сады, плантации, справа Вихляевская гора началась, слева, в зеленом камыше, озеро. Здесь когда-то над озерком стоял хутор Туба. Теперь от него не осталось даже развалин, лишь старые деревья на месте левад.
Садами, сливами, вишней да грушами всегда славились Тубянский и Вихляевский хутора. Возили в станицу, на базар. Теперь Тубянского нет. Вихляевский, как и прежде, в садах. Домов не видно. Зеленая гущина слив да вишен, а над ними – могучие старые груши: стволы необъятные, просторный шатер листвы.
Подъехали к школе. Когда-то она казалась Солоничу большой, с крыльцом высоченным, теперь съежилась, усохла, словно человек в старости. Серые дощатые стены, сто лет не крашенные, ржавая крыша.
Витек из машины вылез прежде отца, а Ольга осталась:
– Я не пойду, папа. Но ты им скажи, что все задачки прорешала и всё учила. Пусть проверят, если хотят. А без математики нас никуда не примут, как мы будем… Пусть хоть тройки поставят, но чтоб оценка, а не прочерк. А то – немецкого нет, математики нет, на наши свидетельства и глядеть не станут.
Солонич смотрел на дочь и словно не узнавал ее: глазенки строгие и тонкая морщинка лобик сечет… Это лишь на виду. А в душе у нее что? Господи… И лет-то кот наплакал, от горшка два вершка, а уже об
