жизни загад, горькие заботы.
Солоничу сделалось нехорошо. Себя он почуял виноватым. А что мог сделать? Лишь разгладить морщинку на лобике. Он ее разгладил: большим пальцем, словно рубанком, осторожно провел, убирая, и пошел. На крыльцо поднялся суровый, решительный, разжигая в себе злость: «Сидят тут… Зарплаты получают…»
Сына он оставил на крыльце.
– Побудь здесь, – сказал ему.
А сам прямым ходом направился в директорский кабинет. Одним разом он постучал и дверь открыл.
Директор школы, бессменный Макар Алексеевич, по кличке Мичман Макар, был на месте. Мичманом его звали за пристрастие к морскому прошлому. Он когда-то на флоте служил сверхсрочную и потом, в школе, носил брюки клеш и тельняшку. Все это прошло давно, износились и тельняшки, и клеши, осталось лишь прозвище, намертво прикипев.
– Во, еще один прибыл! – завидев Солонича, воскликнул директор. – Математика, да?
– Она самая, – ответил Солонич. – В школу посылаем, надеемся, а дите с пустым дневником приходит. Выходит, год зря шалалась?
– Ну, так уж зря… – охладил его пыл директор.
– Но математика, она же основная считается, – не сдавался Солонич. – И девка моя не ленивая, сами знаете, желает продолжить образование. А теперь как?
Директор сочувственно покивал и сказал:
– Правильный вопрос родитель задает. Вот вы ему и отвечайте. Лично ответь, в глаза.
В кабинете, в углу, возле окна, сидела молодая женщина. Солонич ее теперь лишь увидел.
– Это учительница, какая нас бросила, – объяснил директор. – Кинула и уехала. Вот и спрашивай с нее. Пусть ответит. Ответишь?
– Федор Алексеевич, как вам не надоело…
– Тебе надоело? А мне? Ты убежала – нам расхлебывать. Ты – документы заберешь, а ко мне люди идут. Я глазами моргаю. Это дети! Живые души! – накалялся директор.
– Конечно! – поддержал его Солонич. – Мы думаем, они учатся. Надеемся. Дочка другой день ревет. У нас – душа кропит…
– Душа, душа… – поднялась учительница. – У всех душа появилась. А вы знаете, как я здесь жила? – подступила она к Солоничу. – Сколько я здесь слез пролила? Кто их видел? Я сюда ехала, летела, сама, дура, напросилась, институт не кончила, бросила… Все мне обещали: квартиру, питание. А вы меня как встретили? А? Как вы меня встретили?
Солонич перед горячностью и пристальным взглядом учительницы оробел:
– Да я… Я вас и не знал.
– Вот как… не знали. А ведь я к вам приехала, в ваш колхоз. Ваших детей учить. А меня затолкали в какую-то халабуду вместо квартиры. Крыша течет, холодно. В пальто сидела. А я, дура, забрала себе в голову, думаю, обоснуюсь, маму заберу. Заберешь… А вы знаете, что ваш председатель мне ответил, когда я о колхозной квартире попросила? Дома-то вон стоят. «В доярки, говорит, иди. Тогда поселю». И вот так ключами позвенел, – потрясла она рукой. – «Мне доярки нужны». Что? Не так это было? – спросила она директора. – Может, придумываю? А чем я кормилась? Все тухлые консервы в магазине поела. Колхоз называется. Молока литр пожалели. «Государству сдаем…» – передразнила она.
– Я тебе предлагал на квартиру к женщине встать, была бы накормлена. А ты отказалась, – напомнил директор.
– Не нужны мне чужие углы и чужие щи. И вы меня не упрекайте. – Снова подняла она глаза на Солонича. – Не может колхоз учителей держать, учите детей сами. Председатель ваш, бригадир ваш, каланча носатая… «Го-су-да-арству»… – снова вспомнила она. – Вот так. И ваши бумажки мне не нужны. Обойдусь без них.
Учительница вышла из кабинета, и были слышны ее шаги в коридоре, а потом на ступенях крыльца.
– Вот так, – развел руками директор. – Ты все понял?
Солонич, конечно, не все, но кое-что понял.
– Пацана еще надо бы записать, в первый класс.
– А это там, в учительской, – облегченно сказал директор, у него не было охоты разговор продолжать.
Вышел Солонич в коридор, постоял недолго, потом учительскую сыскал. Ее двери были открыты, и сидели там две женщины. После коридорного сумрака Солонич не сразу их разглядел. А привыкли глаза, узнал свою старую учительницу, самую первую, до четырех классов.
– Полина Ефимовна, – обрадовался Солонич, – здорово живете…
Встречались с учительницей и прежде редко. А теперь – и вовсе. Солонич в Вихляевском раз в год бывал, а Полина Ефимовна, постарев и уйдя на пенсию, редко из дома отлучалась. Когда последний раз виделись, не упомнить.
– Вася-Василек… – засмеявшись, припомнила Полина Ефимовна.
Назвала его учительница по-старому, по-давнему, и снова что-то вернулось из детства. Солонич спрятал за спину кепку и стоял оробело, потом опамятовал.
– Сына в школу хочу определить, – сказал он.
– У тебя дочка, Оля? А это – второй?
– Наследник. Казак, – подтвердил Солонич. – Отгулял. Теперь давайте ему налыгач.
Другая женщина, помоложе, взяла документы, сказала Полине Ефимовне:
– Вот и все ученики. Можете заниматься.
– Вы опять будете работать? – обрадовался Солонич.
– Нет, нет… Это упросили меня подготовительную группу вести, сейчас, летом.
– Витек! – выглянув в коридор, позвал Солонич. – Иди сюда.
Сын вошел, поздоровался.
– Вот он, – сказал Солонич. – Примете такого?
– Возьмем, возьмем, хороший парень, – похвалила Полина Ефимовна. – Еще веди. А то двое всего.
– Вдвоем будут? – не поверил Солонич.
– Вдвоем.
– Из двух хуторов? Не тесно будет за партами сидеть? Мы когда-то по трое, – вспомнил он. – А тута… Гуляй, батюшка…
– Просторно, – подтвердила Полина Ефимовна. Записали Витька в школу, сказали, когда приходить. Солонич распрощался, но вместе с ним поднялась и Полина Ефимовна.
Из школы выходили вместе. С крыльца Солонич поглядел на свою машину, дочку увидел и сник: «Что ей сказать?» Полина Ефимовна по ступенькам спускалась осторожно. Солонич поддерживал ее.
– Святая душа на костылях, – посмеялась учительница. А у Солонича сердце сжалось, когда почуял он немощную, невесомую плоть и на солнце, на ярком свету увидал Полину Ефимовну.
– Я вас подвезу, – сказал он, – до дому подвезу.
– Мне еще в магазин, за хлебом.
– Доедем. Какие дела…
Солонич подогнал машину, на дочерин вопрошающий взгляд никак не ответил, посадил Полину Ефимовну, подъехал к магазину.
– Ты отвозить пока будешь, – сказала дочь, – я к Таисе зайду. Ты потом посигналишь.
Подруга дочери жила рядом с магазином, а Полина Ефимовна на дальнем краю, в Заольховке.
Хутор лежал просторно, от горы и озера протянувшись до Старицы, до леса. Когда-то он был чуть не станицею: сельсовет и почта, школа и Дом культуры с библиотекой, медпункт, четыре магазина. Жили неплохо, дома ставили под железом. Они и теперь стояли: магазины, дома, подворья, сады. Но торговали хлебом, водкою да кое-чем, по мелочи, лишь в одном магазине, остальные – давно под замком.
Машина проехала по хутору из конца в конец, не встретив живой души.
– Какой-то хутор у вас немой… – сказал Солонич.
– Он как мы, – ответила Полина Ефимовна, – слепой, глухой и немой, в общем, едва дышит.
Остановились у дома учительницы. Солонич вышел проводить ее. Витек резво пересел на отцово место
