Когда в первый раз сходила, ночью плакала: очень похож был флигелек на мамин домик.
Ее мамочка в кухарках служила. Жили они при кухне. А мамочка не хотела на людях жить и мечтала о домике. Она часто Полюше о том домике рассказывала.
Вот сколько лет протекло, сколько всякого было, а как сейчас помнит Полюша эти разговоры. В кровать они лягут, и так сладко слушать мамочкин рассказ о домике: домик небольшой они купят, но настоящий, мазанка не нужна, пусть совсем маленький – большой и не нужен, – лишь бы две кроватки поместились и столик: и кухонька будет маленькая, но тоже со столиком, и шкафчик с посудой там же. Домик будет теплый, спокойный. Никто их там не потревожит. Днем мамочка будет к людям ходить, зарабатывать. А в домике хозяйничать будет Полюша. Вечером мамочка усталая придет, а у Полюши самовар готов. Сядут они на крылечке – у домика крылечко будет, пусть маленькое совсем, большого не надо, – сядут они с мамочкой и будут чай пить.
Сколько лет-годов прошло, вот уж кончается Полюшин век, а как сейчас она помнит: не было у них с мамочкой лучшего утешения, чем их маленький домик. У Полюши какая беда, слезы – мамочка ее ласкает: «Не плачь, Поленька, вот скоро будет у нас домик, будешь во дворике играться, цветочки с тобой посадим, мне-то некогда, а ты будешь их поливать. Будешь поливать?» Согласно кивает Полюша и успокаивается. А когда у мамочки что-то не ладится, Полюша ее лечит: «Не горюй, мамочка, вот скоро будет у нас домик. Красивый такой, хорошенький…» И все проходило.
Это ведь не сказка была про домик-то. Деньги для него лежали за божницей. И какую-нибудь мазанку уже можно было купить. Но мать все прикапливала, деревянный хотелось, хороший.
Деньги лежали за божницей, и мать их почти всякий день пересчитывала. Хозяин ей говорил: «Положи в банк. Копишь-копишь, а потом утащат и ищи-свищи…»
– Что вы! – не верила мамочка. – Бог не допустит. Бог сирот берегет. Он за пазушкой наши с Поленькой денежки держит. Не достать их злому человеку. Не достать.
Бог деньги сберег. Но пришли вдруг худые времена, а потом еще хуже, а потом такие страшные, что память отшибло. Все кружилось там и горело, все смешалось: белые и красные, кадеты, казаки… И все пропало, все кануло, и все пошло прахом. И выбросило на опаленный берег лишь малую Полюшку для горькой сиротской жизни.
И вот теперь, когда увидела баба Поля тот флигелек, что предлагали ей, она сразу узнала его. Эго был их с мамочкой желанный домик. Но как опоздал он! На целый век. А одной и радоваться было несладко.
То ли дело, когда они с мужем и дочкой переходили в свой новый собственный довоенный дом. Уж тот был из домов дом. Даже с галереей вокруг.
Купили его с рук на хуторе, разобрали и перевезли. Но дом был крепкий, вековой. При разборе-то видно, нигде шашелем не тронутый. Золотой дом, что ни говори.
Вот когда радости было! Маруська топотала по белым скобленым полам, все по комнатам пряталась. У Полины и слов не было, она лишь как дурочка смеялась да все снова и снова кидалась прибирать дом, мыть его, печку подбеливать, полы банить. Алексей в первую же ночь в новом доме сказал: «Ну здесь-то, мать, ты родишь сына, не откажешься».
И она не отказалась. Раньше, еще до Маруськи, она двоих приносила мертвеньких. А здесь, в новом доме, и года не прошло, как закричал маленький, но весь, не только именем в отца, Алешка. Такой же светленький и сероглазый.
А может, и правда, она, как и мать ее, уже на этих домах помешалась. Как знать… Но, уходя в отступ, в войну, она уже точно знала, сердцем чуяла, что с домом ей больше не встретиться. Она и уходила-то совсем недалеко. Она бы, может, и вовсе с места не тронулась, но когда Алешу на фронт забирали, он о детях приказывал. Пусть все дымом пойдет, лишь бы детишки уцелели. И она не посмела ослушаться.
А когда через полгода вернулась, то лишь фундамент, аккуратный, неломаный, лишь камни фундамента стояли на подворье. Не бомба, не снаряд, не огонь, а военные умелые люди по бревнышку раскатали Полинин дом и куда-то увезли его для своих забот.
Рядом, на улице, нетронуто стояли другие дома: мазаные, лепленые… Каких-то коснулась или вовсе порушила война. Но было, было что поднимать из разрухи. А золотой Полинин дом словно Бог забрал, оставив на земле лишь дикого камня фундамент.
Полина не вернулась на старое подворье, чтобы сердце не рвать. Зиму пробедовала с детишками у далекой мужней родни. А по весне начала ладить новое жилье.
Первый разговор об этом завела дочка Маруся.
– Мамочка, – сказала она, – давай домик сделаем. Хоть маленький, зато наш будет.
Дитем еще была Маруся, десятилетним, но, видать, и ей было несладко возле чужого подла жить.
– Из чего же делать-то, – вздохнула Полина. – Да и когда делать, кто делать будет… Я ж работаю.
– Другие же делают. Я подмогну… из глины слепим, – не сдавалась дочка. – Пусть маленькая- маленькая, но наша хатка. Только бы кровать одна уместилась, вам с Алешей. А я на полу. Натопим, тепло будет.
Полина и сама знала, что век у чужих людей не проживешь, но все оттягивала, все казалось ей: не сегодня-завтра война кончится, Алексей придет, тогда все и уладится. Но дочкины слова отрезвили; так можно и весну, и лето у чужого гнезда прокуковать.
На свою усадьбу Полина не пошла еще и потому, что там было место высокое, песчаное, а жить и детей кормить нужно было огородом. На иное надеяться нечего. Полина и нашла такое место, низовое, с хорошей землей.
Она тотчас обкопала неглубокой канавой огромный лафтак земли – лишнее можно бросить потом – и засадила всю землю тыквой. О картошке не приходилось мечтать, а тыква была спасением, из каждого семечка воз может нарости, и уходу немного. А на уход рук не было, руки нужны были для дома.
Главная забота – глина. Из карьера на себе возить – не навозишься. Пришлось во дворе свою ямину копать, добывать глинку. Кое-где на брошенных усадьбах грудились остатки глиняных фундаментов. Приходилось их долбать и возить к себе на тачке. А еще…
Как лепит ласточка свое гнездо? Вроде и малая птаха, и слабая, а неустанно несет катышок по катышку, за комочком комочек лепит, и добрый домок получается, иным и большим птицам на зависть.
Так ладила свою мазанку и Полина. До работы успевала глины добыть на «круг» и оставляла ее размокать. А вечером ногами вымешивала, потом выкатывала с соломой и катышок за катышком, словно касатушка, лепила и лепила стены. Когда время пришло, два огромных плетня сплела из хвороста, чтобы разом накрыть мазанку вместе с сенцами. А сверху еще чаканом покрыла, положила притуги, приклячила их к плетням, промазала все глиной с навозом, и снутри, и снаружи. И получился домик.
Маруся, когда в готовый вошла, обмерла, а потом кинулась матери на шею: «Какая у нас хатка, мамочка! Лучше ее нету!»
Лучше не лучше, но и не хуже других получилась мазанка. Вот уж три десятка лет стоит, смены не просит.
Той осенью Бог наградил Полину и детей за ее труды. Столько тыквы огород уродил, аж глядеть было страшно, все укатано. И семена попались хорошие, желтая тыква, костянка. Все ею забили: погреб, и сенцы, и комнатку. Этой тыквой и спаслись, прожили зиму. Тыква сладкая была, парили и ели, парили и ели. И встретили отца живыми и здоровыми. И опять собрались всей семьей, но ненадолго.
Алексей вернулся с войны плохим, что-то надорвалось в нем или уже болело. В сорок седьмом осенью он простудился и за месяц сгорел. А в декабре, уже сиротою, родился мальчик, Ванечка, последыш, любимый сыночек.
Ах, сколько с ним было говорено-переговорено… Сколько рассказала ему Полина, доверила, сколько жалилась – малой капли того другим детям не поверяла. Да и с кем еше было говорить Полине, с кем откровенничать?! Маруся как в техникум уехала, так и канула. Алеша тоже рано из дома ушел да так и не воротился. Один Ванечка от матери шагу не шагнул.
Как уложила его в январскую землю, почти под окнами. Ямку выскребла, горячими камнями с печи отогрела ему постельку, чтоб не в ледяную лег, последними тряпицами обернула, не пожадничала. А чтобы не утерять сынка, не запамятовать, вместо креста до весны хворостину поставила, какая под рукой оказалась.
А по весне объявились у той ветки почки, листы развернулись. Полина на то деревце как на чудо Божье
