К футболу Ольга была равнодушна, но, если матчи проходили в Москве, старалась оставаться дома – из-за диких футбольных фанатов, которые неистовствовали в центре независимо от выигрыша или проигрыша обожаемой команды.
– У нас играют, в Лужниках, – ответил Дима. – Но это еще не скоро, не волнуйтесь, Ольга Евгеньевна.
– Ладно, о футболе забудем на время, – сказала Ольга. – Заходите в аудиторию.
Группа, у которой она принимала зачет, понравилась ей еще с момента поступления, когда она начала вести в этой группе французский язык. А теперь, к четвертому курсу, эти ребята стали еще интереснее, глубже. Они читали, они думали, у них была какая-то внутренняя жизнь, и приметы этой жизни, которые Ольга могла наблюдать, казались ей содержательными.
И даже когда они просто отвечали по билетам – не все, конечно, но некоторые, – разговаривать с ними ей было интересно.
Диме достался вопрос о переводах Иннокентия Анненского. Отвечал он бойко, и Ольга уже хотела его остановить, когда он вдруг сказал:
– А все-таки, Ольга Евгеньевна, мне непонятно: хороший Анненский переводчик или плохой?
– Почему же тебе это непонятно, Дима? – улыбнулась Ольга.
– Потому что Бодлера, например, он так перевел, что ни одного слова от него не оставил. Что сам захотел, то и написал. Зачем тогда переводить? Пиши свое. Или, например, когда Еврипида переводил, вы же сами говорили, то такие понятия ввел, которых в Античности и близко не было.
– Какие же, например?
На этот раз Ольга сдержала улыбку. Она видела, что Диму все это почему-то волнует. В нем вообще чувствовался тот прекрасный юношеский трепет, который, как принято было думать, в современной молодежи отсутствовал напрочь.
– Например, совесть. Или еще – раскаяние. Это же все позже появилось, с христианством. А когда Еврипид писал, никаких таких понятий не было!
– Не понятий, Дима, – сказала Ольга. – Слов таких не было. А понятия, я думаю, были. Вряд ли люди так разительно облагородились с появлением христианства, что у них вдруг совесть появилась. Она просто стала ими осознаваться. То есть название для нее нашлось, определение. Да, оно появилось позже, чем Еврипид писал свои трагедии. Но у кого совесть в принципе была, тот и без специальных терминов знал о ее существовании.
– Но все-таки ведь Анненский от себя про совесть написал, – упрямо не соглашался Дима. – В оригинале этого слова нет. И, может, Еврипид совсем другое что-нибудь имел в виду.
– Просто Анненский понимал, что имел в виду Еврипид, – сказала Ольга. – И хотел, чтобы его читатель тоже это понимал. Независимо от времени. А я, когда рассказывала вам об этом, тоже хотела, чтобы вы понимали, что так переводить возможно. Не обязательно переводить именно так, но это возможно. Потому что это лежит в области искусства.
– Ну, я понимаю вообще-то… – проговорил Дима. – Но все-таки как Гумилев переводил, мне больше нравится. Точно, ясно.
«Просто тебе сам Гумилев больше нравится, – подумала Ольга. – Рыцарь без страха и упрека».
Ей приятно было об этом думать. На душе у нее было легко и хорошо, и ей приятно было думать, что есть на свете мальчики, которых волнует, правильно ли переведен Еврипид, и которым нравится рыцарственная прямота Николая Гумилева.
Все это было частью того душевного согласия, в котором проходила ее жизнь. Кому-то могло показаться однообразным такое течение жизни, но Ольга знала ему цену. Точнее, понимала его бесценность.
– Иди, Дима, – сказала она. – Материал ты знаешь. А прав Анненский или не прав, когда так уязвимо напоминает о совести, это ты со временем сам решишь.
Зачет Ольга приняла довольно быстро, но, как это часто бывало, сразу же нашлись дела, из-за которых ей пришлось задержаться в институте сначала на час, потом еще на час и еще.
Новая и до невозможности бестолковая кафедральная лаборантка Наташа потеряла папку с рецензиями на прошлогодние курсовые работы, из-за этого в личных делах пятикурсников не хватало документов, им не хотели выдавать дипломы, и Ольге пришлось искать папку вместе с Наташей, а когда папка нашлась, то нескольких рецензий в ней почему-то не обнаружилось, и пришлось их восстанавливать.
Пришел завкафедрой и сообщил, что просит Ольгу присутствовать на ученом совете, так как он подозревает, что будут внесены какие-то посторонние и бессмысленные предложения по учебному плану их кафедры, а он против, и, разумеется, в случае чего выступит против, но было бы очень неплохо, если бы в этом самом случае аргументов было побольше… Конечно, Ольга осталась на ученый совет, хотя, как выяснилось, зря, потому что никаких таких предложений внесено не было.
В общем, из института она вышла ближе к вечеру в состоянии чуть досадливой усталости. Ольга была совсем не против обыденности, но только тогда, когда обыденность имела осмысленные формы или хотя бы цели. Тратить же время на повседневные дела, которые изначально выглядели пустыми, казалось ей глупым.
Андрей позвонил, когда она только что перешла с Остоженки на Пречистенку.
– Что случилось? – спросил он.
Ольга поразилась его прозорливости. Правда, ничего особенного с ней не случилось, но как же он догадался, что она досадует на так бездарно проведенные полдня?
– Ничего не случилось, – ответила она. – Уже иду домой.
– Здрасьте! – возмутился он. – Я ее полчаса возле книжного жду, а она, оказывается, еще домой решила зайти! Ты что, переодеваться собралась?
– Господи! – ахнула Ольга. – А я…
– Что – ты?
– Ничего! Уже бегу, Андрюша! Там в книжном кафе хорошее, ты пока зайди, кофе выпей. Я через полчаса буду!
– Да уж разберусь как-нибудь, что мне делать, – проворчал муж, впрочем, без раздражения, так, для порядка. – Не переодевайся, Олька, ты и так прилично выглядишь.
«Надо же быть такой дурой! – думала Ольга, стоя у обочины бульвара на Пречистенке. – Как я могла забыть?»
О том, что они с Андреем сегодня идут в Консерваторию, она в самом деле забыла напрочь. Хотя инициатива похода, как обычно, принадлежала ей: Андрей был не то чтобы совсем равнодушен к музыке, но легко довольствовался тем, как она звучала дома, на хорошей аппаратуре, и поэтому не чувствовал потребности ходить на концерты. А Ольга любила не только саму музыку, но тот трепет, которым она наполняла предназначенный для нее зал. Этот трепет, хотя Ольга и стеснялась подобных слов, казался ей волшебным, и именно ради него она ходила в Консерваторию.
И вот пожалуйста – забыла!
Вдобавок они договорились встретиться за час до концерта, чтобы побродить этот час по книжному магазину на Никитском бульваре. Они делали такие вот набеги на книжные примерно раз в месяц, и это доставляло обоим просто-таки физическое удовольствие. И хождение вдоль стеллажей, и разговоры с продавщицами, которые в книжных магазинах все, как на подбор, были умненькие и приветливые, и множество незнакомых интеллигентных людей вокруг, и, главное, радостное сознание того, что они на целый месяц обеспечены хорошим чтением и что жизнь их от этого приобретает осмысленный и приятный облик.
Как назло, ни одна машина не желала останавливаться, чтобы подвезти опаздывающую женщину до Никитского бульвара. В центре вообще стало трудно поймать машину: гастарбайтеры, промышляющие на «джихад-такси», ездить вблизи Кремля опасались, хозяева дорогих лимузинов и даже их шоферы не стремились подработать частным извозом, а официальные таксисты туда-сюда впустую не разъезжали – лениво дежурили возле многочисленных бутиков и ресторанов Тверской и требовали за поездку от «Националя» до Пушкинской площади столько, сколько по совести должна была бы стоить дорога куда- нибудь в аэропорт.
«Честное слово, научусь машину водить! – сердито пообещала себе Ольга. – И научусь, и буду!»
В конце концов ее все-таки подхватила какая-то юркая облезлая машинка, водитель которой, похоже,
