И с несвойственною пищей, чтоб не пострадать. Если к женщине мужчина страстью ослеплен, Много ей недостающих свойств припишет он. Но ведь женщина — былинка, ветер мчит ее, — Как же сердцем положиться можно на нее? Если золото увидит, то — в конце концов — Голову она склоняет чашею весов. Скажем: жемчугом незрелый полон был гранат, А когда созрел он — зерна лалами горят. Женщина, что виноградник, — нежно зелена, Недозрев; когда ж созрела, то лицом черна. Наполняет ночь сияньем яркий блеск луны, И в достоинстве мужчины чистота жены. Все рабыни, что бывали здесь перед тобой, Были заняты всецело только лишь собой. Мне из всех из них служила только ты одна, Вижу — истинным усердьем ты ко мне полна. Хоть любви твоей лишен я, все же я не лгу, — Без тебя теперь спокойно жить я не могу». Много шах своей рабыне слов таких сказал, Но к желаемому ближе ни на пядь не стал. От него она, как прежде, далека была. Как и прежде, не попала в цель его стрела. И под бременем печали этот властелин Шел по каменистым скалам день за днем один. Рядом был родник желанный, жаждой он горел Нестерпимой. Проходило время, он терпел. Та горбунья, что когда-то во дворце жила И которую рабыня в гневе прогнала, Услыхала, что несчастье дома терпит шах, Что пред собственной рабыней он склонен во прах, Что лишился, околдован, сил могучий муж, И сказала: «Ну, старуха! Мудрость обнаружь! Не пора ли на гордячку чары навести И заставить эту пери в дивий пляс пойти? Я то в паланкине солнца живо брешь пробью! Не гордись, луна! Разрушу крепость я твою, Чтобы мною не гнушались, чтоб ничья стрела Угодить в мою кривую спину не могла!» Весь свой ум пустила бабка в ход и наконец Умудрилась и проникла к шаху во дворец. Чтобы пал и посрамился гордый тот кумир, К хитрости она прибегла древней, словно мир. Шаху молвила: «Неужто с молодым конем Ты не сладишь, чтоб ходил он под твоим седлом? Ты послушайся старуху: два-три дня пред ней Ты оседлывай бывалых под седлом коней. Иль тебе не приходилось самому, видать, Норовистого трехлетка в табуне хватать?»
