В комнате было два кресла, в одно сел хозяин, в другое — Костя. Затянулось молчание. Муха взглянул на плакат.
— Все это пижонство. Я примерно раз в неделю меняю лозунги. И таким образом раздражаю родителя. Перед этим было: «Хочешь жить — умей вертеться». Глава семейства иногда по вечерам приходит меня воспитывать, видит очередной тезис на стене и тут же заводится с полуоборота. Помню, месяца три назад был у меня лозунг: «Человек человеку друг, товарищ и волк». Явился папаша, увидел, прочитал и… Прямо извержение Везувия. Так разошелся! Наверно, сам себе верил…
— Муха, — перебил Костя. — Я не понимаю… Почему ты так с отцом? И с Людмилой Васильевной?
— Как?
— Грубо.
— А! — Муха махнул рукой. — Как же! Доцент, лекции будущим учителям читает. «В ваши руки общество передает юное поколение». — Муха, очевидно, пародировал интонации своего отца. — «Оно олицетворяет будущее государства». «Крепость семейных уз…», «Семья как ячейка…». Тьфу! Тошнит. Вот наша семья — тоже эта самая ячейка, как ты думаешь?
— Не знаю, — Сказал Костя. — Наверно.
— Конечно, ячейка, — желчно подтвердил Муха. И вдруг замолчал, стал хмурым. — Полгода назад умерла от рака печени мама. — Муха взглянул на фотографию задумчивой женщины. — Через две недели родитель привел новую жену, Людочку… «Ах, Людочка, какие у тебя волосы!» — передразнил он отца. — Она секретаршей у их ректора работала. Уже три года. А значит… Да я просто не сомневаюсь. Ты можешь это понять?
— Нет, не могу, — сказал Костя.
— Я тоже не могу. — Муха замолчал, резко отвернувшись к окну.
— Ты успокойся, Муха, — тихо сказал Костя.
— С чего ты? Я спокоен, как сфинкс. Или египетская пирамида. — Но тем не менее он продолжал — Ячейка… Ты бы посмотрел, какую они «ячейку» разыгрывают, когда гости собираются. Вернее, отец разыгрывает. Людмила только ему вторит. Вот ведь свойство женщин! Прямо раствориться в мужике. И чего она в нем нашла?
— Ты извини, Муха, но, по-моему, Людмила Васильевна очень хорошая.
— Может быть. Мне от этого не легче, — непримиримо сказал Муха. — Так вот. Спектакли для публики разыгрываются. Это надо видеть! Образцово-показательная семья… Цирк! Трагикомедия! И меня в свой гнусный спектакль втягивают. В этих комнатах… Где еще совсем недавно ходила мама… По ночам я ее шаги слышу.
— Муха! Но если твой отец любит Людмилу Васильевну…
— Любит? — перебил Муха, — Он прожил с мамой девятнадцать лет и, выходит, все эти годы не любил ее? Притворялся? Или как? Объясни! Я не понимаю!
— Я тоже не понимаю…
— Мой отец — лицемер! — Муха вскочил и заметался по комнате. — Все они лицемеры! Наши дорогие папочки и мамочки, наши уважаемые воспитатели всех мастей! У каждого — двойное дно!
— Неправда! — перебил Костя, — Мои родители…
Но Муха не слушал его, он остановился у окна, жестко произнес:
— Одному меня научил родитель со своей новой половиной: в жизнь надо вцепиться зубами и рвать ее на куски.
Костя подавленно молчал. Взглянув на него, Муха мгновенно изменился — сел в кресло, закинул ногу за ногу, сказал, улыбнувшись:
— Чего это я? Воздух сотрясаю. Иногда, знаешь, тоже пружина ослабевает. Да, Пчелка! У тебя ко мне какое-то дело?
Преодолев себя, Костя спросил:
— Муха, ты ее любишь? Скажи честно.
— Честно? — Муха пристально вгляделся в окаменевшее лицо Кости. — Честно… не знаю. Привык. Не пойму… А вообще я не верю женщинам. Любить их? Увольте!
— Не их, — тихо поправил Костя. — Одну. — Он прямо смотрел в глаза Мухи. — Я не понимаю, зачем ты ее мучаешь?
— Мучаю? — удивился Муха. — Да она сама…
— Лена сейчас дома, — перебил Костя. — Ей очень плохо. Позвони…
Муха смотрел на Костю.
— Пчелка! — сказал он. — Ты совсем потерял голову. Чего ты в ней нашел? Да таких навалом на каждом перекрестке! Хочешь, познакомлю тебя с фирмовой герлой? Сразу позабудешь…
— Не надо, Муха! Так ты ей позвонишь?
— Не знаю. Особо не тянет. Да и футбол скоро по телеку.
— А я… — Костя вздохнул. — Если бы она сказала: «Прыгни с крыши нашего дома», — я бы прыгнул.
— Чокнутый ты, Пчелка, — даже с некоторым испугом произнес Муха. — По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?
— Нет! — поспешно возразил Костя. — Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».
— Каратист? — догадался Муха.
— Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!
— Если каратист, — усмехнулся Муха, — значит, уже поразительный?
— Дело не только в каратэ, — сказал Костя. — Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно… Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь — для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал… Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?
— Интересно, — без особого энтузиазма откликнулся Муха.
Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.
— Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль. — И он прочитал, волнуясь — «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!
— Здесь или нигде… — повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно, — Наверно, это так. Только мне от этого не легче.
Глава тринадцатая
В комнате с лоцманской картой, макетом многомачтового парусника, фотографиями на стенах находилось четыре человека: Владислав Константинович Спивак сидел в своей коляске, которую подкатили к открытой двери балкона, рядом с ним, вокруг журнального столика, расположились Очкарик, Дуля и Костя. Дуля был в тельняшке, которая выглядывала из-под ковбойки. Вид у Дули был напряженный и печальный.
Владислав Константинович посмотрел на макет парусника «Меркурий», вздохнул. И нарушил молчание:
