«Времена года»... Играй, Светик, не стыдись. Представляю, как быстро и красиво, глаз не оторвешь, твои пальчики сейчас бегают по клавишам. Тянешь белую шею, заглядывая в ноты. Но тебе бы на пюпитр не ноты, а портрет Валерочки поставить — вот бы ты заиграла!.. Только зря ты, Светка, стараешься. Там все глухо, не достучишься до него. Нам с тобой одинаково не повезло. Ни тебе, ни мне не расклепать эту железную парочку...
И он опять щелкнул тумблером.
Фестиваль шел как по маслу. Ни один из номеров не сорвался. После каждого выступления, как положено, раздавались аплодисменты, Наталья Георгиевна и приданные ей в помощь учителя были довольны... Через два часа после начала фестиваля был объявлен перерыв. Все ринулись к выходу. Но тех, кто был занят в следующих номерах, Наталья Георгиевна остановила, попросила их еще порепетировать...
В перерыв школа загудела, застонала от топота сотен ног по лестничным ступенькам.
— Почему молчит наше радио? — удивилась Наталья Георгиевна.— Кто-нибудь сбегайте, узнайте у Рублева, в чем дело...
Она выжидательно посмотрела на Валерия Коробкина, занятого в сцене из «Недоросля» в роли Стародума.
— Как в них сбегаешь? — Красный от натуги, он яростно вгонял ноги в тесные для него ботфорты.— Дали на два размера меньше моего...
— Извини, я думала, твое благородство распространяется и на нас, учителей...
— Я схожу,— вызвалась Катя — госпожа Простакова.
Она постучала в дверь радиоузла. Никто ей не ответил. Вошла и увидела: уронив голову на подоконник, Рублев пригрелся у радиаторов и уснул. От скрипа дверей он проснулся. Поднял голову, дикими глазами уставился на Катю, не понимая, видит ее во сне или наяву.
— Наталья Георгиевна просила узнать, почему ты не начинаешь передачу...
Со всей наивностью только что проснувшегося он спросил:
— А что? Уже перерыв?
Ее неожиданное появление вышибло у него из памяти весь текст композиции. И, как назло, куда-то затерялась одна из приготовленных кассет.
— А я слушал, слушал эту тягомотину,— хмуро оправдывался он, роясь на столе,— и задремал...
— Тебе ничего не понравилось?
— Все это уже было,— небрежно махнул он рукой и чуть не опрокинул микрофон.— В прошлом году, позапрошлом, позапозапрошлом... Только название новое: фестиваль искусств!..
— Это Наталья Георгиевна придумала.
— Ну и что она доказала?.. Что фантазии у нее столько же, сколько у Ольги Михайловны...
— Злой ты какой... И вид у тебя нехороший. Ты что, все каникулы болел? Тебя нигде не было видно...
Колюня резко встал, подошел к окну и вцепился в ручку рамы.
— Болел,— не оборачиваясь, с кривой усмешечкой ответил он.— Не помню точно, как про такую болезнь в одной песне поется... Короче, я болел тобой...
— Ты меня ненавидел?
— Думай, что говоришь!.. Я жить без тебя не могу.
Она покачала головой.
— Ты неправду говоришь...
Он что было сил дернул за ручку. Окно с треском распахнулось. В лицо ударил знакомый ему пьянящий холод высоты.
— А если я сейчас... тогда поверишь?!
Она оттолкнула его в сторону и захлопнула окно.
— Начинай передачу! — приказала.— Кому говорю?!
Колюня покорно сел у микрофона.
— Дурачок ненормальный! — сказала она ему в спину и, заплакав, закрыла лицо руками.
В этот момент с грохотом, словно от ударной волны взрыва, распахнулась дверь. В радиоузел ворвался Коробкин. Он щелкнул включателем микрофона и изо всей силы крикнул Рублеву: — Совсем рехнулся?!.
— Я тебя не понимаю,— спокойно ответил Колюня и встал, готовый к драке.
— Микрофон был включен! — на крике же объяснил ему Валерий, что произошло.— Все было слышно, о чем вы тут... беседовали...
— Во всей школе? — помертвела от испуга Катя.
— Во всей школе...— подтвердил Валерий. Он смерил Колюню уничтожающим взглядом, взял Малышеву за руку и на выходе сказал: — Я тебя сколько раз предупреждал: доведет тебя твой язык!..
Как только они ушли, Колюня запер дверь на ключ. Что делать дальше, он не знал. В радиоузел кто-то стучал, торкался — он не подавал голоса. Руки у него стали ледяными и дрожали, как у дряхлого старика. Хорошо, чтоб все это было кошмарным сном. Но то был не сон и поправить уже ничего было нельзя...
Он изгрыз все ногти, думая, как выйти на улицу незамеченным. Что будет потом, его не интересовало. Лишь бы сейчас пройти и никого не встретить. Потянулся к ключу, чтобы открыть дверь, как вдруг в нее кто-то постучал.
— Рублев! — донесся с той стороны голос классной.— Ты здесь?.. Да не молчи, горе ты мое! Ты здесь?..
Он стоял перед дверьми с запрокинутым к потолку лицом и, как бы отрицая факт своего присутствия, покачивал головой. Так и не открыл ей...
Он просидел взаперти почти до конца фестиваля. Наконец осмелился, приоткрыл дверь — на этаже не было ни души — и во весь опор побежал в раздевалку.
А там какие-то бездельники от души позабавились: перевесили всю одежду, сложили в одну кучу обувь. Час будешь искать свое — не найдешь... Колюня уже хотел было бежать домой без пальто, как вдруг услышал голоса Малышевой и Коробкина.
— Валерка, один сапог никак не могу найти...
— А я свою куртку...
Понятно. Они ушли с фестиваля до того, как в раздевалке начнется столпотворение.
— Не этот твой?
— Фасон такой. Но у меня каблук сбит...
— Моей куртки не видно?
— Вот она... И рядом его пальто висит.
— Чье — его?
— Рублева... А я думала, он сразу домой убежал.
— Еще о чем ты думала?
— Не злись... Мне жалко его до слез. Думаешь, ему не влетит за это?
— Не бойся... Вот твой сапог... Учтут, что он живет без родителей. И что его уже заявили на олимпиаду...
— Наталья рвет и мечет. О Рублеве слышать теперь не хочет и грозится уйти в другую школу...
— Классная и англичанка, я видел, уже проводят с ней работу... Встань, я застегну... И вот увидишь: ничего ему не будет. Он мне еще потреплет нервы!..
С яростью пропела застегиваемая «молния» сапога.
— Между прочим, ты ему тоже действуешь на нервы...
— Я тут при чем? Выбирала нас ты.
— А ты был его другом.
— И что теперь нам с тобой делать? Мучиться из-за него до десятого класса?
— Не спрашивай, не знаю... Он так напугал меня, когда открыл окно...
— Повезло нам... Ну давай пореже попадаться ему на глаза вдвоем. Чтобы, как ты говоришь, не ранить его... Но вообще-то это будет глупо и нечестно с нашей стороны. Ты должна раз и навсегда сказать, что ему не на что надеяться... Пошли. И никакая это не жестокость, а, если хочешь знать, наоборот,
