Евангелие от Ивана

— Подпись не сходится, — объяснила она.

Иван Петрович заполнил еще один квиток, со всем старанием расписался, но от напряжения рука задрожала и вывела черт знает что. Пришлось заполнять еще один. На этот раз расписался размашисто, без всякого старания.

Серафима Аркадьевна вертела расходный ордер и так и сяк, улыбалась приветливо и отрицательно качала головой.

— Не сходится, — извиняющимся тоном сказала она.

— Серафима Аркадьевна, милая, да разве вы не знаете меня? — взмолился он.

— Иван Петрович, не отрицаю, что знаю вас, однако подпись не сходится.

— Как же так, — расстроился Иван Петрович, опять усаживаясь за стол заполнять квиток.

И снова Серафима Аркадьевна приветливо улыбалась, но отрицательно кивала головой.

— У меня в кармане — ни гроша, понимаете ли вы это?

— Охотно верю, — согласилась Серафима Аркадьевна. — Но я не могу выдать деньги. Может, у вас паспорт с собой и тогда попросим разрешения у заведующей переоформить вклад и выдать новую сберкнижку?

— А заведующая здесь?

— Да.

— Где она?

— Перед вами.

— Так за чем же дело стоит, Серафима Аркадьевна?!

— Но у вас же нет паспорта.

Она сказала это таким тоном, словно знала, что у него вообще нет его. Не в данный момент отсутствует, а вообще нет никакого паспорта. Серафима Аркадьевна умышленно устроила возню с расходными ордерами, и в этом Иван Петрович убедился, когда к сберкассе подкатила милицейская машина и навстречу ему бросились два мента со стволами наизготовку.

— И вы, святая простота?! — Серафима Аркадьевна любила поэзию и историю — Иван Петрович решил напомнить ей об этом как можно больней.

— Простите меня, Иван Петрович. Ради Бога простите, — говорила она ему вслед, когда его уводили, и в глазах у нее стояли слезы.

Его поместили в обезьянник вместе с бомжами, проститутками и карманниками. Он раньше бывал в обезьянниках, в том числе и в том, куда его поместили. Публика была не ахти какая, кто-то кому-то дал в рожу, подозревался в преступлениях, шлялся по столице без документов или не рассчитал возможностей в кабаке и попал за решетку пьяным и задолжавшим. Бродяг всегда тут было полно, встречались среди них и дамы, но чтобы в обезьянники толпами заталкивали раскрашенных, полуодетых и пропитанных духами проституток — такого придонного винегрета на его памяти не было.

Одна из них вплотную подошла к поэту и, дыхнув шашлычным зловонием, произнесла:

— Что-то фотка твоя мне очень знакома. Может, был моим клиентом? У меня память девичья, всех не помню, — она захохотала и вместе с нею заржало все стадо служительниц похоти. — Я — Машка-street, дарю всем СПИД. Ты должен, если я не ошибаюсь, хорошенько меня запомнить.

— Да это же поэт Иван Где-то! — воскликнула высокая девица с роскошными волосами.

Он хотел дать отповедь Машке-street на фене, но какая-то явно библиотекарша, подрабатывающая от безденежья панельным извозом, опознала его. Надо было заявить, что его все принимают за поэта, но на него с искренней радостью смотрели голубые глазищи, и он стушевался перед красавицей. Девица была прекрасна, как храм, и сознание того, что она по причине задержки зарплаты вынуждена торговать своим телом, еще больше ввергало его в смущение, словно прежде всего он был виноват в том, что выдача на руки его книг и книг многих тысяч таких же авторов больше ее не кормит. К библиотекарям, сеющим за нищенскую зарплату вечное, разумное, доброе, у него всегда было трепетное отношение. Это были святые служители культуры, но нашлись негодяи, которые польстились и на их гроши, оставив их на многие месяцы без зарплаты.

— Иван Петрович, извините меня за мое окружение, вы выступали у нас в библиотечном институте. Мне тогда очень понравились ваши стихи. Вы один из моих любимых поэтов…

Все, что происходило теперь с ним в обезьяннике, казалось сном. Среди грязи и порока, греха и духовного убожества отыскалась новая Магдалина и вела с ним беседу о поэзии.

— Я так рада, так рада, что вы живы, — говорила Магдалина, непроизвольно и нежно поглаживая его по предплечью. — Когда сообщили, что вы умерли, я плакала целый день… Но погодите, — глазищи у нее еще больше округлились, — я же была на ваших похоронах! Две роскошные розы положила вам в изголовье и поцеловала лоб. Он был холодным….

— Я находился в летаргическом сне, — прошептал Иван Петрович, не желая, чтобы по поводу его чудесного воскрешения возникала дискуссия в обезьяннике.

— А как вы здесь оказались?

— Длинная история.

— Насколько я знаю, у нас есть тут немного свободного времени. Или вы не желаете говорить с такой, как я?

— Господь с вами. Как вы можете так обо мне думать…

Они забились в уголок, сели на корточки, опершись спинами на стены, причем Иван Петрович удивился, как ей это удалось в своей супермини в обтяжку. Более того, заскрипев капроном, ее коленки теперь торчали у него перед носом — все-таки он был живой человек, не половой гигант, но и не портач с эректильной дисфункцией. Поэтому он, пересиливая себя, не смотрел на них, не отрывая взгляда от ее лица — вот уж действительно им нельзя было налюбоваться. Нежная кожа, пухлые детские губы, приветливая добрая улыбка никак не увязывались с родом ее занятий. Она была так красива и привлекательна, что Иван Петрович заподозрил ее появление в результате непонятных интриг своего двойника. Как бы невзначай он прошептал пароль «Кобир», и тут же включилась система сканирования ее мыслей.

«Господи, ну зачем его сюда?.. Ладно уж мы, профурсетки, поневоле или в погоне за удовольствием… Но он? Ведь он же талантливый, он же твой, Господи! Ты спас его от смерти, чтобы таскать по обезьянникам?.. Так у него и квартиру отобрали? Ему и жить, бедняге, негде… Какие же сволочи мы, бабы… Надо дать ему свой адрес и телефон, если он правильно расценит это… У меня нет брата, так пусть он будет мне братом, а ему — сестрой. Он ведь тоже, как и я, детдомовский. Если не сестрой, то буду его любовницей, женой… Кем угодно — прислугой, рабыней…»

Тут вошел сержант и, глупо улыбаясь, объявил:

— Иван, где ты, на выход…

— Не где ты, а Где-то! Стыдно не знать! — одернула сержанта Магдалина и, порывшись в сумочке, протянула визитную карточку Ивану Петровичу. — Звоните, заходите, если не сочтете это унижением.

— Опять вы за свое, — попенял ей на прощанье и поблагодарил за карточку.

Сержант привел его к капитану, который и глазом не повел в сторону задержанного. Иван Петрович мог, разумеется, на подмогу пригласить двойника и покинуть пределы отделения милиции, однако решил с держимордой потягаться сам. Тот перебирал на столе какие-то бумажки, а Иван Петрович стоял. «Кобир» — мысленно произнес он, и ему стал слышен внутренний голос капитана.

«Обещала, б… не обидеть, если посадить этого мудака за мошенничество или в дурдом. И за попытку снять со счета чужие деньги. За год пребывания — тысяча зелененьких. Ишь ты, сколько расходных ордеров подписал. Все они пойдут в прикуп, в прикуп… А ведь обманет, сука!.. А этот пусть постоит, с ноги на ногу переминается…»

— Может, я сяду? — предложил поэт.

— Сядешь, ой, как сядешь, — засмеялся капитан, распространяя по комнатенке запах свежей водки.

— И сяду, — сказал Иван Петрович и на самом деле сел на стул.

— Встать! — заорал капитан, выкатив покрасневшие от гнева глаза.

«Встать!» — в свою очередь приказал поэт через свой компьютер, и капитан вскочил, вытянувшись в стойке «смирно». «Строевым, с отданием чести пустой голове, на месте вдоль стены — ша-агом марш!» — скомандовал Иван Петрович, и капитан, отдавая честь