— Однако вы с Сабанеевым сразу после ваших слов вышли на улицу и подошли к коляске. Разве не с намерением «прокатиться»?
— Да, верно, вроде так… И не совсем так… — Чистякову, казалось, было досадно, что следователь его не понимает. — Я ведь когда мимо Машкова шел, смеялся, и когда к коляске подошел, и когда Сабанеев уже на козлы полез… Как бы вам объяснить… Все еще мне казалось — мы шутим, пугаем Машкова. Вот крест святой — делать-то дело до последней минуты я и не помышлял.
— Значит, в последний момент остановиться не смогли?
— Значит так, — тоскливо махнул рукой парень. — Говорю же, бес попутал! Прямо толкнул меня на козлы!..
Петрусенко интересовался личностью своего собеседника. Чистяков был коренной саратовец, родом из работящей, мастеровой семьи. Рано отдан в ученики бондарю — двоюродному дяде, только-только завел собственное дело. Был еще холост, смирного нрава, не лидер, наоборот: легко поддавался чужому влиянию… Сколько таких, по сути, славных, но недалеких молодых людей успел уже повидать Петрусенко! От глупого бездумства, или из желания угодить приятелю, или просто покрасоваться своей удалью — все равно отчего, но легко попадали они в криминальные истории и оказывались за тюремными воротами. Как правило, бывали при этом сильно пьяны. Очнувшись и протрезвев — убивались-каялись, но исправить сделанное оказывалось невозможно. Не раз Викентий Павлович с тоской думал, глядя на испитые молодые лица, что гибнет главная сила и опора нации — мастеровые, рабочие люди! Почему? Какая безысходность гнетет их? Ведь столько дел в стране, столько возможностей для умелых рук! Может быть, причина в усилившемся в последние годы расслоении общества? Неприкрытый, давящий блеск богатства одних и отупляющая обыденность других… Обыденность, в которой почти каждый шаг — неразрешимые проблемы… Как знать, не был ли тот ужасный, кровавый катаклизм трехгодичной давности попыткой этих людей вырваться из засасывающей обыденности, где пьянство — единственный уход от нее? Вырваться, спасти себя! И стоит ли все сворачивать на группу террористов, финансируемых Европой? Не все так просто…
Вот и сейчас перед ним сидел такой в общем-то славный парень, допившийся до того, что черти стали мерещиться. «Бес попутал!» — вновь и вновь повторял, вытаращив глаза, арестант. И что-то в его интонациях, в неподдельном испуге заставляло Петрусенко думать: нет, для этого парня «бес», который его попутал, — не только образное выражение. Немигающий взгляд, капельки пота над верхней губой, мелкая неуемная дрожь… Он словно воочию видел самого беса! Но ведь и сам Петрусенко почти убежден в реальном облике той самой нечистой силы. Не для того ли через всю страну везли сюда, в Харьков, Чистякова, чтобы следователь смог убедиться — «бес» и в самом деле приложил руку к тому несчастному случаю (а может, и умышленному?) в Саратове…
Среди немногих свидетелей наезда на Ивана Афанасьевича Каретникова были двое, чьи показания отличались от других. Они видели на козлах мчащейся кареты трех человек. Не двух, а именно трех. Один свидетель, правда, был неуверен и при повторном допросе почти отказался: «Да, я, видимо, ошибся…», второй оказался упорным. Саратовский следователь ему твердил: «Кроме вас, все видели двоих. Это доказано. Они оба — Чистяков и Сабанеев — сознались. И владелец угнанной коляски на них указал». Но свидетель упрямо повторял: «Рыжий почти падал с коляски, свешивался сбоку, белобрысый парень сидел, вцепившись в облучок; а лошадей настегивал, стоя, чернявый, в костюме, с виду господин. И гнал коней прямо на пострадавшего…»
«Но ведь все так быстро произошло, — возражал следователь. — Как же вы успели все так хорошо разглядеть?»
«Да вот, успел», — просто отвечал свидетель.
Однако его показания настолько отличались от других, а дело оказалось простым и быстро доказанным, что и полицейское управление, и потом суд просто на них махнули рукой. А Викентий Павлович еще в Саратове выделил эти сведения, записал их себе в блокнот.
Чистяков тихо отставил пустой стакан:
— Благодарствую.
Но руки у него еще дрожали. Викентий Павлович подлил ему чаю покрепче, пододвинул тарелку с бутербродами.
— Вы, Алексей Иванович, не стесняйтесь, поешьте… И расскажите мне подробно и спокойно как раз об этом самом «бесе». Ведь никто небось не верит вам, слушать не хотят?
— Смеются все! А доктор говорит: «белая горячка». Но я ведь не пьяница пропащий, никогда раньше видений у меня не было. А тут самому страшно: ведь как настоящий был!
— Вот я и хочу вас послушать. А чтоб наш разговор спокойно шел, давайте допустим вот что: не дьявол рядом с вами оказался, а просто человек. Попробуем?
Чистяков застыл с надкушенным бутербродом.
— Ешьте, ешьте, — успокоил его Петрусенко. — Мы всего лишь попробуем. Так вам легче будет рассказывать, описывать этого… пришельца. Как он выглядел, как был одет, что делал…
— Не помню я… Как в тумане.
— А вы не торопитесь. С самого начала вспоминайте. В трактире вас двое было или уже… трое?
— Нет, что вы! Мы с Сабанеевым вдвоем сидели и вышли двое. К коляске подошли…
— Кто первый полез на козлы?
Чистяков оживился.
— Господи, Боже мой! А ведь верно, тогда и появился этот… Тереха, то есть Сабанеев, споткнулся, чуть не упал, за крыло над колесом ухватился. Тут этот, как из-под земли: под руку его подхватил, удержал. И говорит: «Верно, ребята, прокатимся, проучим выжигу!». А сам Терентия толкает легонько, подсаживает, залезай, мол! За ним запрыгнул и мне руку протягивает: «Давай, скорее! Вот смеху-то будет!»
Чистяков словно впрямь видел то, что рассказывал, изумленно уставясь на Петрусенко, неистово крестясь.
— Как же так! Почему я раньше не помнил, а теперь вот… вдруг?
Викентий Павлович понимал, в чем дело. Прошло время, память человека, замороченного до помешательства неожиданной переменой судьбы, пришла понемногу в равновесие. Но раньше никто его не хотел слушать, смеялись. А он дал Чистякову нужный толчок, заставил вспоминать методично, с самого начала. И туман рассеялся…
Теперь Чистяков уже сам торопился, вспоминал:
— Молодой, высокий, как кошка ловкий! Все так проделал, мы и не опомнились. Вожжи в руки мне сунул, но и сам держит… А потом, потом, вроде, совсем забрал, сам погнал. Смеется, зубы сверкают, глаза огромные, черные, горят! Право, дьявол!
— Дьявол ли?
— Но если человек, то почему так появился — как из-под земли? И исчез — как сквозь землю провалился! И зачем подстрекал? Разве, тоже знал Машкова?
— А может, знал убитого…
Петрусенко помолчал, давая Чистякову понять свою реплику. И дождался: зрачки у него расширились, рот приоткрылся.
— А и ведь… правда… — забормотал Чистяков. — Гнал-то что силы, прямо на того человека… Грохотал по каменьям… А убиенный даже не оглянулся, словно не слыхал…
Когда Чистякова уводили, он у двери задержался, оглянулся, пробормотал:
— Не хотел я, видит Бог… Дьявол попутал.
Глаза его опять были тусклы. Викентий Павлович быстро подошел к нему, тряхнул за плечи.
— Ты помнишь, что говорил мне только что? Если выйдешь на свободу — капли в рот не возьмешь! Может, скоро и вправду станешь вольным человеком. Не забудешь тогда свой зарок?
— Не забуду, крест святой! — Чистяков обреченно помотал головой. — Да ведь как это может случиться? Кто же тогда за убиенного ответит?
Под светлыми усами следователя блеснула мгновенная улыбка:
— Дьявол ответит!
В Саратове Петрусенко встретили как родного. В здании полицейской управы полицмейстер отвел ему
