Критика цинического разума

достигла той сте­пени, которая не только выше понимания отдельных интеллектов, но даже заставляет поставить вопрос о том, способны ли еще центры действия этого мира произвести достаточно рациональной энергии для того, чтобы преодолеть действующую в них самих иррациональ­ность. Все, что сегодня имеет силу и власть, позволявшие бы развя­зать эти узлы, само является частью этих узлов. То, что сегодня называется рациональностью, скомпрометировано вплоть до глубо­чайших своих слоев тем, что позволяет разоблачить себя как мысли­тельную форму одичавшего принципа самосохранения.

Поразительна судьба последней попытки разрушить глубинные слои общественной иррациональности — попытки, которая вовсю рекламировалась как рациональная. Стремление распутать противо­речия капиталистической системы с помощью марксистской диалек­тики привело к тому, что узлы не только не были развязаны, но и затянулись до полной абсурдности. (См. главу о Великом Инквизи­торе; второй кардинальный цинизм; «Метаполемику».) В клинче сверхдержав марксистская сторона, которая выступила с «решени­ем» капиталистических проблем, превратилась едва ли не в еще бо­лее безнадежную часть той же проблемы. Когда ищут тому причины, обнаруживается, насколько фатально морализирующий аспект тео­рии прибавочной стоимости перекрывает ее аналитический аспект и какое множество иллюзий это порождает. Ведь то, что она трактует как «объективное коварство и подлость» капиталистической кражи времени у трудящихся масс, в то же время оказывается описанием происходящего во всех обществах с политико-милитаристскими над­стройками, называй они себя хоть десять раз социалистическими. Скорее, при полном огосударствливании собственности на средства производства процесс направления прибавочной стоимости на во­оружение развивается еще лучше — как о том свидетельствует рус­ский пример.

Разве не основываются марксистские теории революции на тра­гически ошибочном толковании учения о прибавочной стоимости?

Это учение, судя по его стратегическому замыслу, было, в сущнос­ти, попыткой разработать объективный, то есть количественный язык, на котором можно было бы обсуждать морально-общественное от­ношение (эксплуатацию). Оно стремилось представить понятие эксплуатации количественно, на основе расчетов, чтобы доказать, что дело этой эксплуатации отнюдь не будет продолжаться вечно. Но проблема эксплуатации «прописана» не в области количествен­ных расчетов и размышлений. Кто способен «высчитать», где пре­делы терпения человека? Нет такой математики, с помощью кото­рой можно было бы рассчитать, когда переполнится чаша терпения, и не существует также никакой арифметики самосознания. На про­тяжении тысячелетий у людей в военизированных и разделенных на классы обществах посредством «закаливающих», ожесточающих и внушающих покорность видов воспитания формировалась установ­ка позволять отнимать у себя прибавочную стоимость под нажимом власти, и эти люди на бескрайних просторах сегодняшнего русского аграрного архипелага вряд ли другие, чем античные рабы и феллахи. Это требует не столько теории прибавочной стоимости, сколько ана­лиза «добровольного рабства». Проблема эксплуатации относится больше к политической психологии, чем к политической экономии. Смирение сильнее, чем революция. То, что следовало бы сказать о русской земле, над которой тяготеет истинное проклятие, вышло не из-под пера Ленина, а из-под пера Флобера: «Смирение — самая мерзкая из всех добродетелей».

Итак, поскольку милитаристский принцип реальности, а вместе с ним — и вся рациональность доныне произведенных расчетов на обеспечение самосохранения грозят развалиться прямо у нас на гла­зах, возникает вопрос, хватит ли у нашей цивилизации духовных ресурсов, чтобы установить новый, трансмилитаристский и пост­индустриальный принцип реальности. Ведь атомное, бактериологи­ческое, химическое оружие, равно как и вся система устрашения про­тивника с помощью «обычных» вооружений — это не что иное, как уродливые проявления всемирно-исторического процесса ожесточе­ния, в котором имперски-полемические культуры выразили свою сущность, воплотив ее в технике. Грозящий катастрофой реализм, который лежит в основе сегодняшних отношений между великими державами, может на протяжении долгого времени быть только прин­ципом реальности политизированных психопатов *. Эпоха милита­ристского разума как средства выживания, вместе со всеми осталь­ными вытекающими из него принципами, клонится к своему роко­вому исходу.

Но то, что обречено на смерть, не несет ли оно в себе зародыш нового разума? Если выживание в общем и целом никоим образом не будет следовать в будущем закону военных и эксплуататорских систем ожесточения, то не намечается ли здесь какой-то новый прин­цип реальности? Само состояние мира заставляет доверить судьбу

нашего выживания совершенно иному разуму. Мы не можем и дальше платить цену за выживание в рамках, определяемых воинственно-полемическим принципом реальности. Принцип самосохранения претерпевает всемирно-историческое изменение, которое делает аб­сурдными все наши ожесточения и вооружения. Это — сумерки кумиров цинизма. Заканчиваются времена суровых субъектов, су­ровых фактов, суровой политики и сурового бизнеса. Культуры, ко­торые вооружились ядерным оружием, подпали под обратное воз­действие их вооружения. Тот, кто умеет расщеплять атом, не может более позволять себе не уметь справляться с расколотостью челове­чества, с систематическим ожесточением, возникающим от превра­щения других во врагов. Поэтому я и назвал атомную бомбу маши­ной, которая представляет собой Будду нашей цивилизации. Она неподвижно и суверенно предстает перед нами как безмолвный га­рант негативных озарений. В ней нашел свое выражение онтологи­ческий максимум нашей обороноспособности на техническом пути ее обретения. Она есть воплощение того крайнего предела, до кото­рого смог развиться вооруженный субъективизм нашего разума, дви­жимого ожесточением. Если она не научит нас создавать посред­ством нового принципа реальности и нового принципа рационально­сти нежестокие факты, то факты жестокие и суровые смогут в самом ближайшем будущем привести нас к гибели.

III. Логический раздел

А. «Черная» эмпирия:

просвещение как организация

воинственно-полемического знания

А может быть, истина — это женщина, которая стоит на том, чтобы не позволять никому видеть, на чем она стоит?

Фридрих Ницше. Веселая наука

Один шпион в нужном месте заменяет двадцать тысяч человек на фронте. Наполеон Бонапарт

Агенты должны быть интеллектуалами; в решаю­щий момент они не должны бояться идти на край­ние жертвы.

Директива № 185796 советской развед­службы (цит. по: Newman В. Spione. Gestern, heute, morgen. Stuttgart, 1952)

Просвещение? Хорошо. Наука? Исследования? Просто прекрас­но! Но вот кто просветит насчет просветителей? Кто исследует исследования, кто разовьет науку о науках? Тот, кто ставит такие вопросы,— он что, требует больше Просвещения, науки, иссле­дований? Или меньше? Или Просвещение, науку и исследова­ния какого-то другого типа? Это что — призыв, Сращенный к философии? К метанауке? К здоровому человеческому рассуд­ку? К морали? Я ратую за продолжение феноменологического пути. Мы ставим такие вопросы: кто чем интересуется? Какие формы знания или науки возникают благодаря этой заинтересо­ванности? Кто и что хочет знать? Почему? Что движет им в его любопытстве? И если даже принять, что Homo sapiens по приро­де своей охоч до познания, жаждет попробовать что-то новое и чересчур любопытен, то все равно стоит спросить: а почему лю­бопытство именно по этому поводу, желание узнать именно это? Если при критике идеологий всегда ставится вопрос: «А кто это говорит?» (чтобы свести его слова к его позиции в обществе), то мы при критике Просвещения спрашиваем: «А кто это ищет? Кто это исследует? Кто ведет борьбу?»

При этом открывается довольно примечательное поле род­ственных связей — причудливый клан любопытствующих, кото­рые рыщут в поисках знаний и новостей. При таком угле зрения философ и шпион, полицейский и журналист, сыщик и психолог, историк и моралист предстают отпрысками одного и того же се­мейства, пусть даже и раздираемого непрерывными склоками. Все они подобны различным линиям в спектре просветительского «знать». Любопытство относительно причин любопытства — и

оно тоже рыщет в поисках! — стремится просветиться относи­тельно Просвещения и потому, в свою очередь, дает основания поставить вопрос о причинах этого любопытства. Что это? Анти­просветительские