Критика цинического разума

безразличия и незаинтересованности, а также поза созерцательной объективности, которую зачастую принимает наука. Шпион, как кажется, ближе к военному, чем к философу или к исследователю. Если он что-то желает узнать, то его безразличие и незаинтересо­ванность в любом случае — напускные; остается только выяснить, в каких случаях у ученых и у философов дело обстоит иначе.

Как, однако, относятся к шпиону воин и философ? Долгое вре­мя они наказывали его презрением, и с полным основанием на то, потому что исследовательская работа шпиона нарушала этические нормы ремесла и того, и другого. С одной стороны, шпион прези­рался генералами, которые с незапамятных времен плохо переноси­ли то, что при их «геройском, прямом, открытом, мужественном деле» приходилось иметь какие-то отношения с людьми, которые уже в силу своей профессии не ставили все это дело ни в грош. Ведь у шпионов совсем иная мораль, хотя они и участвуют в той же борьбе, что и военные. Герою не хотелось бы, чтобы рядом с ним участвовал в войне кто-то нанятый за деньги или подкупленный,— он почув­ствовал бы себя замаранным. Стратегия и тактика, в которых тоже широко практикуются обман и хитрость, вполне сочетаются с муже­ством героя; шпион же, напротив, оказывается просто хитрым и ко­варным в самом низком смысле. Он скорее совращает, чем осуще­ствляет фронтальные прорывы. Тем не менее Наполеон достаточно честно признавался, что за некоторыми из его великих побед стоял не только военный гений, но и дипломатическое искусство дез­информации, которым владел его главный шпион Карл Шульмай-стер (он внес решающий вклад в операции по дезинформации авст­рийцев, которые привели их к поражениям при Ульме и Аустерли-це). Говорят, что генерал фон Мольтке, лучший воин Бисмарка, не выносил шпионов вообще, а в особенности того Вильгельма Шти-бера, который с 1863 года был главным шпионом Бисмарка (его шут­ливый титул был «главнейший начальник безопасности») и который

развернул под прикрытием бюро новостей, то есть своего рода пресс-агентств, международную сеть прусской тайной полиции. Если про­честь недавно опубликованные мемуары Штибера, можно оценить значение современной системы сбора информации для «реальной политики». Штибер не только несколько раз уберегал от покушений Бисмарка и кайзера Вильгельма I, но и заложил с помощью органи­зованной им на новых принципах системы сбора разведывательных данных об австрийской армии основы для прусского плана боевых действий в 1866 году, во время «братской войны» против Австрии. В его обязанности входила также разведка театра боевых действий, на котором должен был разворачиваться военный поход немцев про­тив Франции в 1870—1871 годах. Однако чем больше наград при­носила ему в высшей степени успешная деятельность, тем больше он оказывался отрезанным от прусской офицерской касты. Герои не переносили того, что их простодушная солдатская этика должна была иметь какие-то дела с систематически продуманным аморализмом главного шпиона *. Чем выше звание, тем больше приходится лгать. Приходится упорно не замечать сказанное реалистом Макиавелли: «При ведении войны обман достоин славы» («Рассуждение на тре­тью декаду Тита Ливия». III, 40).

Но ученые и философы ведут себя также, они тоже не удостаи­вают взглядом шпиона и феномен шпионажа. Ведь на его руках — грязь, читай: чересчур явный, чересчур частный, «мелкий» интерес. Искатели высокой истины, напротив, прилагают все усилия, чтобы не походить на шпиона; они более всего хотели бы совершенно не признавать наличия никакого собственного «интереса» и не ставить себе никакой «цели», ибо это орудие соблазна. Если истинный фило­соф презирает даже того ученого, который трудится ради куска хле­ба (ср. «Лекцию к изучению универсальной истории» Шиллера), то шпион и подавно будет для него ниже всякой критики. Но каково было бы представить шпиона тенью и сомнительным двойником философа-просветителя?

На первый взгляд, конечно, нельзя помыслить себе большую противоположность, чем противоположность между шпионом, ко­торый совершенно «заинтересованно» принимает какую-то сторону, действует на благо какой-то нации, всего лишь части человечества, и исследователем истины, который ориентируется лишь на человече­ство в целом и на его обобщенную волю, если вообще не заявляет, что служит «чистой истине» (или заявлял некогда в прошлом). Вплоть до XX века наука и философия Просвещения не сознавали своей собственной ограниченной партийности и более узких полеми­ческих и прагматических обязательств. Во времена классовых битв конца XIX века хранители печати высокого познания, должно быть, впервые почувствовали, что почва уходит у них из-под ног: было высказано гнусное подозрение, что они, буржуазные ученые, воз­можно, агенты буржуазного классового господства — слепые

помощники политической системы, которые наивно-идеалистичес­ки являют свету «всеобщие» истины, при применении своем служа­щие только — или главным образом — особенным интересам гос­подствующих классов. Когда в августе 1914 года «неожиданно» раз­разилась мировая война, многие профессиональные «искатели истины» сбросили маску. Бурные волны «идей 1914 года» увлекли их за собой, и они обнаружили полную сознательную готовность взять на себя роль «идеологов», кузнецов духовного оружия для битвы народов. По-прежнему трудно представить себе, какие только «тео­рии» не выплеснулись на бумагу в 1914—1918 годах, сколько вдруг оказалось возможно культурно-шовинистических национальных вер­сий «чистых истин»*.

В последующие десятилетия науки значительно поумерили па­фос заверений, что они заняты исключительно поиском истины. К тому же им пришлось жить под подозрением в том, что они помо­гают власть имущим. С тех пор не столь уж ложными представля­ются параллели, которые ставят шпиона рядом с философом, тайно­го агента — рядом с ученым-исследователем. Примерно в то же время, когда военные утратили ореол героев, сознание ученых стало приобретать все более и более прагматичный характер. Познание и интерес теперь вполне могли, и даже должны были иметь нечто об­щее между собой, только интересы должны были доказать свою ле-гитимность. Ницше начал вести подкоп под всякую волю к знанию, высказывая подозрение, что за ней скрыта воля к власти. Тому, кто изучает историю Первой мировой войны, не может не броситься в глаза, насколько большим признанием стали пользоваться с тех пор шпионаж и военное «просвещение» — интеллектуально-познава­тельное ведение войны, психологическое ведение войны, предатель­ство, пропаганда. Наконец, генерал Моше Даян после Шестиднев­ной войны заявил чистосердечно-загадочно, что разведслужбы сыг­рали такую же важную роль, как военно- воздушные силы и танковые соединения. Табу, кажется, было снято. Ничуть не иным образом обстоит дело с бесчисленными учеными во всем мире, которые явно без всяких терзаний по поводу профессиональной этики работают над проектами оружия и созданием потенциала массового уничто­жения. Если и наука должна искать для себя хлеб насущный, то, по крайней мере, часть ее представителей находит для себя работодате­ля в лице грядущей войны *.

Военное Просвещение как провокация философского? Как об­стоит дело с подчинением познаний интересам и насколько они мо­гут быть всеобщими, а насколько — частными? Не связано ли вся­кое накапливание «истин», познаний и открытий с воинственно-полемическими, оборонительно-агрессивными субъектами (в данном случае с государствами)? Конечно, шпионаж далее всего отстоит от иллюзии «всеобщего» интереса. Поэтому он упорно хранит свои познания в тайне. Ученый, напротив, исключительно охоч до публи-

каций, а некоторые метатеории даже устанавливают фундаменталь­ную взаимозависимость между всеобщностью, истиной и публично­стью утверждений. В то время как наука хвалится всеобщностью, тайные службы знают, что какое-то «познание» годится на что-то лишь до тех пор, пока его результаты известны не всем.

Начиная с этого момента обнаруживается взаимосвязь между теорией познания и службой разведки: и та и другая намечают свои «объективные» позиции по отношению к предмету познания, кото­рые остаются непонятными без учета влияния враждебной установ­ки по отношению к объекту. И для той и для другой важно отличать явное от сокрытого. И та и другая везде подозревают ошибку и об­ман, заботясь об их выявлении. И в той и в другой заблуждение соперничает с подозрением. Иметь врага — значит определить пред­мет исследования (обратное прочтение этого положения верно лишь в определенных границах). Война направляет любознательность по воинствующе-полемической колее и отождествляет неизвестное с противником во всей его опасности. Познать его — значит уже по­чти объявить ему шах. Из состояния вражды берут свое начало спе­циализированные сферы любознательности, области исследования и познавательные интересы: через замочную скважину — к фактам во всей их наготе. Без превращения во врага и соответствующей маскировки не может быть и срывания покровов; без предваритель­но опустившейся темноты нам не явится и нагая истина. Стремление «просвещения» к сокрытой за маскировочной завесой истине следу­ет диалектическому принципу: только благодаря специфическому,