Критика цинического разума

или «понимать» ее. Представление о том, что болезнь, как и любое враждебное явление, может быть также изначальным и, в известном смысле, «истинным» самовыражением «субъекта», исключено уже в силу самой специфики современного подхода. В медицинской практике осуждается и отвергается идея, согласно которой болезнь к определенному времени может стать не­обходимым и истинным отношением индивида к себе самому и вы­ражением его экзистенции. Болезнь должна мыслиться как Иное и Чуждое, и это воинственно- полемически отделенное Иное и Чуж­дое медицина рассматривает, изолируя и объективируя его, точно так же органы внутренней безопасности смотрят на подозрительные элементы, а инстанции, устанавливающие моральные запреты,— на сексуальные влечения.

Медицина латентно-параноидного общества принципиально мыслит тело как нечто такое, от чего исходит опасность подрывной деятельности. В нем тикает, словно бомба с часовым механизмом, опасность заболевания; оно вызывает подозрения — как возмож­ный убийца обитающей в нем личности. Именно тело и совершит покушение на мою жизнь. Если во времена первых достижений в области асептики бациллы и вирусы были превращены в результате стилизации в некий демонический символ всего зловредного — вплоть до того, что политики стали сравнивать с бациллами своих противников (примеров тому полна как фашистская, так и коммуни-

стическая риторика: целое скопище еврейских, расово-чуждых, ре­визионистских, анархистских, разлагающих бацилл),— то сегодня, во времена второй волны достижений в асептике, как предполагае­мый враг воспринимается не только «чужеродное тело» (возбуди­тель болезни), но уже и собственное тело. Поскольку оно может заболеть, оно создает проблемы для внутренней безопасности. Это подозрение вызывает «медицинское» тело, то есть тело как поле битвы, на котором должна вести свои боевые действия превентив­ная и оперативная медицина. По некоторым статистическим дан­ным, подавляющую часть всех хирургических вмешательств состав­ляют превентивные операции и операции, проводимые ради того, чтобы исключить подозрение, то есть продиктованные недоверием и подозрительностью излишние меры, но эта их бесполезность ком­пенсируется облегчением от того, что опасения не подтвердились. Этот подход можно назвать методологическим пессимизмом. Тайна его заключается в том, что одной рукой рисуется черт на стене, а другой производится операция по борьбе с ним. Как и все системы обеспечения безопасности, такие меры проистекают от нагнетания страха и постоянной склонности опасаться. Если позволительно ут­верждать, что каждое общество выражает в медицине свое чувство жизни, то, судя по нашей медицине, оно у нас таково: жизнь слиш­ком опасна, чтобы жить, однако и слишком ценна, чтобы отказаться от нее. Между ценностью и опасностью жизни ищут какую-то вну­шающую доверие надежную середину. Чем больше утверждает себя жизнь, чем больше она обретает силу, тем больше ее превращают в нечто виртуальное, откладывают на будущее и оставляют за поро­гом; она превращается всего лишь в жизненный потенциал, ввести в действие и реализовать который не желают, поскольку такая попыт­ка невозможна без риска. Превентивная, оперативная, прибегаю­щая к протезированию и применяющая успокоительные средства медицина представляет собой зеркало, в котором отражается наше общество: в нем отражаются выступающие в модернизированной форме, но вызывающиеся древними инстинктами экзистенциальные страхи цивилизации, в которой каждому — явно или тайно — при­ходится опасаться насильственной смерти.

Теперь, когда христианско-европейская метафизика поблекла*, эти страхи обрели новую форму организации. Экзистенция теперь оказалась в плену идеологий обеспечения безопасности и санитарии; то, как полицейское мышление и гигиена плавно переходят друг в друга, продемонстрировал в заслуживающем особого размышления высказывании шеф уголовной полиции ФРГ доктор Херольд, зая­вив, что полиция будущего будет выполнять задачи «санитара об­щества)^. Идея санирования выражает не что иное, как стремление к предотвращению и предохранению. Тем самым за просветительс­кой волей к знанию мы обнаруживаем пусть даже и выраженный в утонченно-раскованных формах, но все тот же первобытный страх

перед прикосновением и желание избежать его. Они-то и дают воинственно-полемическим дисциплинам энергию, необходимую, чтобы умножать знание и практики, ведущие к желанной цели. На­учный прогноз и воинственно-полемическое упреждение лежат, в сущности, на одной и той же линии. Препятствование, избегание, исключение, активное недопущение — таково прагматическое ап­риори воинственно- полемических наук о предотвращении и предох­ранении. В них Просвещение полностью организовало себя в воин­ствующее знание.

Высказать этот тезис — значит в то же время сформулировать задачу интегрирующей философии, которая заключается в том, что­бы двинуться дальше описания воинственно-полемического подхо­да этих дисциплин и «наук» и вскрыть стоящую за ним логику воз­никновения враждебности. При таком движении к основам выво­дятся на свет те страхи и волевые усилия, которые предшествуют возникновению враждебности и стремлению предохранить и убе­речь себя: это слепые мотивы самосохранения.

5. Ничто и метафизика голого самосохранения

Все виды первоначального возникновения враждебности порожде­ны отделением смерти от жизни. Поскольку никакое современное, постметафизическое, сциентизированное мышление не способно по­нять смерть как свое собственное, возникают две явные установки: смерть не присуща жизни, не является ее принадлежностью, а не­примиримо противостоит ей, даже больше того — не имеет с ней ровно никакой связи, будучи абсолютным уничтожением; посколь­ку же нет такой смерти, о которой я мог бы сказать, что это — «моя» смерть, мышление всецело концентрируется на единственной смерти, которая может мыслиться как нечто предметное: на смерти других. Следовательно, «живи и дай умереть другим» (live and let die), как гласит название одного из романов о Джеймсе Бонде. В соответствии с этим простым и грубым правилом * — а цинизм тайных агентов пользуется привилегией высказываться откровен­но — и функционирует априори самосохранения. Поскольку совре­менный субъект по психологическим, идеологическим и метафизи­ческим причинам не может помыслить свою «собственную» смерть (философия Хайдеггера, кажется, представляет собой бессильную попытку поправить это), он подпадает под действие закона, застав­ляющего избегать ее всеми средствами, в буквальном смысле слова. В известном смысле все средства — это средства для того, чтобы не умирать. Как абсолютно необходимое следствие, из этого вытекает тотальный инструментализм^f, который охватывает все, что не явля­ется тем Я, которое желало бы выжить. Он создает технически-логический базис для современного цинизма власти, который присущ «инструментальному разуму» (Хоркхаймер). Если субъект есть то,

что a priori не может умереть, то он непреклонно и сурово превраща­ет весь мир в ареал борьбы за собственное выживание. То, что ме­шает мне,— мой враг; тому, кто мой враг, следует помешать мешать мне. В конечном счете эта воля к обереганию себя есть готовность уничтожить других или «другое». При возникновении альтернати­вы «мы или они» автоматически избирается смерть других, так как она в случае конфликта является исполненным смысла, необходи­мым и достаточным условием моего выживания.

Недопущение-возможности-умереть подвергает мир — как в его видимых, так и в его невидимых сферах — радикальным изме­нениям. Если он, с одной стороны, становится ареной человеческой борьбы за самосохранение, то, с другой — он в то же самое время превращается всего-навсего в материалистические кулисы, за кото­рыми остается только предполагать лишь так называемое Ничто. То, что ранее составляло суть знания священников, шаманов и мис­тиков — способность заглядывать в область потустороннего, в сфе­ру духов, ангелов, демонов, иных сил, богов,— теперь становится невозможным уже только в силу того, что мы больше не способны занять позицию, которая была бы совместима с таким потусторон­ним миром, полным различных существ*. Ведь только то Я, кото­рое способно «умереть» и перешагнуть само через себя и которое постигнет себя как существо, причастное к расширенному средства­ми метафизики космосу, было бы в состоянии вступать в коммуни­кацию с «пространствами» и со всем сущим по ту сторону смерти, эмпирического тела и повседневного рассудка. Однако современное поглощенное заботой о самосохранении Я, которое создает само себя при посредстве недоверия, критики, рациональности и контроля (со стороны общественности и банальности), с самого начала обрекает себя на отсутствие такого индивидуального метафизического «об­щения», на отсутствие полета духа, ночных путешествий и на неспо­собность перешагивать границы. Лишенное метафизики Я подает себя, правда, интеллектуально скромным, доказывая (кантиански), что (и почему) мы ничего не можем знать о таких вещах, однако именно благодаря этому оно оказывается вовлеченным во взрывную самоэкспансию, потому что с момента отрицания возможности та­кого познания оно оказывается противостоящим универсуму в абсо­лютном одиночестве.