Критика цинического разума

годным).

Именно в эту точку и бьет эпохальный анализ совести, прове­денный Хайдеггером в «Бытии и времени», § 55—69 (ср. также главу «Das Man»). Он понимает совесть как «зов заботы».

Что совесть выкрикивает позванному? Беря строго — ничего. Зов ничего не высказывает, не дает справок о мировых событиях... Окликну­той самости ничего не на-зывается, но она вызывается к себе самой, то есть к ее самой своей способности быть *.

В «народной» диалектике наблюдается сравнимая фигура мыс­ли: возвращение нации в «подлиннейшую способность-быть», про­ходя через Ничто великой катастрофы. Хайдеггер эксплицирует пустоту совести в «достигшую прогресса» общественную практику. Его анализ откликается, словно эхо, на движения мысли «народно­го» нигилизма/антинигилизма. Но еще точнее в самую суть пробле­мы попадает Карл Ясперс в своей работе «К духовной ситуации времени» (1932). Он поднимает фронтовую проблематику до стату­са общей характеристики жизни в «современном порядке бытия че­ловеческого». Он констатирует, что функция фронта — говорить людям, ради чего и против чего они сражаются или работают, с кем они выступают вместе и против кого или чего,— утрачена. В эпоху полного господства тактики (над стратегией) все может в одночасье повернуться самой неожиданной стороной. Фронт становится рас­плывчатым; под заголовком «Война без фронта» Ясперс пишет:

Борьба, в ходе которой известно, с кем ты имеешь дело — открытая борьба. Однако в современном порядке существования при наличии яснос­ти в каждый отдельный момент сбивает с толку запутанность и неопре­деленность фронтов. Тот, кто только что казался противником, оказыва­ется союзником. Тот, кто объективно, если судить по желаниям и устрем­лениям, должен быть противником, устанавливает союзнические отношения; то, что кажется поистине антагонистическим, непримиримым, отказывает­ся от борьбы; то, что выглядело как единый фронт, раскалывается и начи­нает междоусобную борьбу. И все находится в вихреподобной неразберихе и в изменении. Это нечто такое, что может превратить того, кто казался мне самым ближним, в противника, а союзника — в самого дальнего.

Должно быть, для многих современников в сфере политических отношений утратила свою проясняющую функцию и традиционная схема «левого—правого». Что, спрашивается, могли означать такие понятия, как прогресс и регресс, социализм и капитализм и т. д., если пришлось жить в те времена, когда одна из партий, прибегнув к множеству трюков, именовала себя «национал-социалистической»; в те времена, когда дело дошло до тактических союзов между фаши­стами и коммунистами; в те времена, когда две большие рабочие партии не смогли образовать никакого общего «фронта» против дру­гой партии, которая тоже именовала себя «рабочей», но при этом образовала единый фронт с партией крупного капитала (ННП) и военными — пресловутый Гарцбургский фронт 1931 года, от кото­рого затем протянулась довольно прямая линия к восточному фронту

1943 года — и этому ни в малой степени не смог помешать смехо­творный «Железный фронт» демо­ кратов 1932 года? (См. главу 15.) В 1920 году дадаист Георг Гросс страстно стремился влиться во фронт пролетарских масс:

Придет время, когда художник больше не будет богемным, обрюзгшим анархистом — он станет светлым, здо­ровым рабочим в коллективистском обществе. Пока эта цель еще не дос­тигнута трудящейся массой, человек духовный будет, ни во что не веря, цинически колебаться туда и сюда... (Manifeste, Manifeste 1905-1933. Schrif-ten deutscher Kiinstler des zwanzigsten Jah-rhunderts. Dresden, 1965. Bd. 1. S. 261).

Но в автобиографии Гросса написано:

Мы были словно парусники, гонимые ветром, с белыми, черными, крас­ными парусами. На некоторых судах реяли вымпелы, и на них красовались три молнии, или серп и молот, или свастика на стальном шлеме,— издали все эти знаки были похожи друг на друга. Суда плохо слушались нас, и нам приходилось старательно маневрировать... Буря все неистовствовала, но мы вовсю неслись под парусами; мы не понимали ее мелодии, ведь наш слух притупился от криков «Послушайте-ка!», раздававшихся со всех сто­ рон. Мы знали только, что один ветер дул с Востока, а другой — с Запада, и буря бушевала над всей Землей... (Grosz G. Em kleines Ja... S. 143).

5. Мертвые без завещания.

Политические цинизмы III:

забота о могилах воинов

в пустой душе

Знаете, сестра... я совершенно трезвый... но вот в чем я убежден до глубины души: так, по-настояще­ му, домой уже не вернется никто.

Герман Брох. Лунатики (1931—1932)

Насколько бессмысленно все, что было когда-либо написано, сделано и помыслено, если оказалось воз­можным такое! Все было лживым и неважным, если культура, существовавшая на протяжении тысячеле­тий, не смогла помешать тому, что пролились эти реки крови...

Ремарк. На Западном фронте без перемен. 1928

В душах тех, кто уцелел на войне, их мертвые так и не обрели покоя. Сознание было потрясено изменением качества смерти: только За­падный фронт 1916 года, в центре которого стоял форт-призрак Вер­ден, «потребовал» свыше миллиона жизней. Впервые за всю исто­рию человечества свершившимся фактом стало то, что на языке се­годняшней американской стратегии ядерной войны именуется mega-corpse (гигантский труп, миллион убитых). С появлением артиллерийской и окопной тактики ведения войны смерть в сражении превратилась из смерти в движении — той, которая еще постигала атакующих энтузиастов из Лангемарка,— в смерть на позиции, в смерть ста­тичную. В ураганном огне «стальной бури» (Э. Юнгер) возникла случайная смерть, исчисляемая вероятностно как результат деления количества выпущенных снарядов на единицу площади,— статис­тическое и фаталистическое отношение солдата к снаряду, который либо минует его, либо превратит в неживую материю. В динамизме, витализме и опьянении движением, которые были свойственны куль­туре Веймара, незримо и вездесуще продолжает сказываться трав­ма, пережитая в 1915—1916 годах: страх перед засасывающей гря­зью; страх, что атака захлебнется в затопленном рву; шок от внезап­ной утраты возможности двигаться; фаталистическое ощущение, что ты можешь быть убит невесть откуда прилетевшим снарядом; страх перед разложением тела в грязи могилы*. Это великое Невыска­занное (или Высказанное-Еле-Внятно) того времени, однако как воплощенный в практике миф оно оказывало свое действие везде и всюду. Этот миф выражается в протесте возвращающихся домой фронтовиков против демобилизации (нежелание погрузиться в штат­скую грязь); в культе агрессивности, быстроты и непрерывного дви­жения вперед; в страстной тяге к автомобилизму, которая началась элитарно, проявившись в автогонках, в знаменитом «мерседесе» «Серебряная стрела», чтобы окончательно обрести себя в программе

создания «фольксвагена» — «народной машины», автомобиля, про­изводившегося под девизом «Сила через радость». Моторизован­ная нация поначалу была мечтой фашистов в Германии.

Непостижимость и мгновенность смерти в современной артил­лерийской войне,— смерти, которую техника лишила достоинства и возвышенности,— взорвала все категории обычного смыслопри-дания. Абсурд поднялся до статуса феномена-в-себе, до голого и не поддающегося никакому толкованию факта, который подавлял мыш­ление жестокостью своего «вот так, и никак иначе». О силе этой абсурдности свидетельствуют и постоянные попытки преодолеть ее, познанную, путем формирования антиабсурдистских настроений (ле­вого или правого толка).

Они не называли это «битвой» или «войной», они называли это про­сто — «передовая», а о себе самих говорили — «мы там, снаружи». Так они месяцами болтались, словно маятник, между лапами смерти, но не говорили всему в итоге ни «да» ни «нет», а делали свое дело без слов, без лишних взгля­дов, без мыслей...

Их нельзя было уже отличить друг от друга... В этой раскаленной печи они избавились от всего, различавшего их, и стали одинаковыми, пока наконец не остался один немецкий солдат-фронтовик, который, обретя твердость кам­ня, принял на себя все: дело войны и голод, смертельную усталость и грязь, дождь и огонь, кровь, мерзость и смерть. <...>

Они жертвовали собой день за днем, ночь за ночью... Многие захлебну­лись в грязи воронок, не желая бросать пулемет.