Критика цинического разума

...Они умирали среди грохота, дыма, газа, грязи и дождя. Они умирали в глубоких траншеях, засыпанные взрывами и задыхаясь под навалившейся землей. Они умирали, раздираемые кашлем от газа. Они умирали от жгучей боли в ранах. Они умирали везде: на земле, под землей, в воздухе, в мертвых лесах, на холмах, в воронках от снарядов.

В конце они сражались уже без всякой надежды. Они были брошены всеми и стояли в одиночку.

Единственное, чего у них было не отнять никому: они знали, каки­ми они были (Шаувеккер).

Этот экзистенциализм фронтовиков представляет собой уже более позднее придание смысла, продиктованное «народным» миро­воззрением — так, как оно было расписано на страницах тысяч ро­манов и трактатов. Это знание-какими-они-были было перенесено уцелевшими на войне в мирное состояние Веймарской республики, или, если сказать точнее, было придумано в нем и опрокинуто в про­шлое. Таков основной прием всех смыслоприданий «справа»... Аб­сурдность подменяется идентичностью; чувства Я обретаются ценой отказа от опыта критики. «Стойкость». Неоконсерватизм всех ви­дов кроится по сей день по точно такому же шаблону.

Когда описанный Шаувеккером полк отступал на немецкую территорию, ему пришлось по приказу свыше уничтожить все ос­тавшееся оружие и боеприпасы — расстрелять в воздух или утопить в пруду. Альбрехт, главный герой произведения, воспринимает это в буквальном смысле как кастрацию самих себя: «Здесь нация по при-

казу свыше целенаправленно отрезает свои половые органы...». В похожем на бенгальские огни свете последних трассеров перед его взглядом возникает старая солдатская могила — сколоченный из досок крест с вырезанной ножом надписью:

«Мушкетер Фриц Бреденштолль

Пехотный полк № 162, 4 рота

Пал 26 августа 1914 года за свое Отечество».

У него слегка закружилась голова. Он внезапно почувствовал сла­бость в коленях...

... Безупречно патриотическая иллюминация над могилой Фрица Бре-денштолля, которому, как явствовало из надписи, довелось в 1914 году пасть за отечество и оказаться в этой могиле, тогда как другие предпочита­ют расстреливать трассеры в воздух и выбрасывать свое оружие или устра­ивать небольшую революцию и украдкой, как воры, брать то, что они мог­ли с почетом завоевать.

Холодало. Он замерз. Ну, ладно — что тут еще можно сказать — я уже ничего не понимаю — до чего все это мерзко — просто противно все — тьфу, черт — оставьте меня в покое — все это такой ужасный идиотизм и так по-детски...

Вымученно-саркастический тон Шаувеккера с головой выдает его отчаянное стремление превзойти объективный цинизм смерти на войне субъективным цинизмом отвращения. Его герой возвращает­ся домой — с «образом революции» в голове, которая есть не что иное, как преодоление абсурдности посредством большой политики: он мечтает о «революции фронта», на которую выжившие подни­мутся ради мертвых.

Подобным же образом вождь этой революции мотивировал свою политическую миссию. Гитлер лежал в госпитале Пазельвак в По­мерании, когда в Германии началась другая революция. Он, по его уверениям, был ослеплен в середине октября английским газом «Жел­тый крест» у Ипра. Современная психологическая интерпретация, напротив, говорит за то, что нарушение зрения у Гитлера в эти дни представляло собой истерическую слепоту как соматическую реали­зацию установки «глаза бы мои больше этого не видели». Как бы там ни было, а Гитлер сообщает, что 10 ноября он узнал от священ­ника госпиталя правду о том, что произошло «там, за его стенами» (о капитуляции на Западе и революции в Берлине):

Поскольку у меня снова встала тьма перед глазами, я ощупью добрал­ся до палаты, бросился на свою койку и зарылся лицом в подушку, укрыв­шись с головой. Голова моя пылала.

С того дня, когда я стоял у могилы своей матери, я больше не пла­кал... но теперь я не смог сдержать слез. Значит, все было впустую... на­прасна была смерть двух миллионов павших. Разве не должны были раз­верзнуться могилы всех тех сотен тысяч, которые ушли когда-то на фронт с верой в Отечество? Разве они не должны были разверзнуться и послать на родину, словно духов отмщения, безмолвных, покрытых грязью и кро­вью героев, которые принесли наивысшую жертву из всех, какие только может принести в этом мире настоящий мужчина своему народу, и при этом были так глумливо обмануты? Разве за это они пали... Разве за это легли

в землю Шландрии семнадцатилетние мальчишки... разве за это они пали в аду ураганного огня и газовой атаки...

В эти ночи во мне росла ненависть,— ненависть к тем, кто затеял это преступное дело.

В последующие дни и определилась вся моя судьба. Мне было просто смешно (!) думать о своем собственном будущем, которое вскоре готовило мне тяжкие испытания. Разве не смешно было думать о том, чтобы строить дома — это на такой-то почве...

С евреем невозможно заключать никаких договоров, надо занимать твердую позицию: либо—либо.

И я решил стать политиком (S. 223—225).

Эти картины изображают миф, воплощенный в жизни Веймар­ской республики: политика превращается в заботу выживших о мо­гилах павших; вернувшиеся с войны заключают договор с мертвы­ми. Гитлер создает воображаемое завещание павших, навязывая им себя в качестве исполнителя их последней воли. Те, кто полег в зем­лю и в грязь, восстают в нем и возвращаются, словно духи отмще­ния, к своему народу; из грязи — домой, к чистоте идеалов; вместо того чтобы лежать в земле Фландрии, они устремляются вперед в рядах «народных» движений. Планы блицкрига Гитлера, которые он реализовывал с 1939 года, были инсценированным образом мо­гил, которые разверзаются, чтобы лежащие в них снова пошли в атаку. Фюрер с точки зрения психополитики был именно таким ата­кующим воином — посланцем могил павших солдат*. Политика правых, вдохновлявшихся солдатским фашизмом, строилась на ис­пользовании темы восставшего из могилы мертвого — точно так, как это изобразил Брехт в своей «Балладе о немецком солдате» (ср. также книгу Беймельбурга «Голоса из могилы» и т. п.).

Союз с павшими представлял основной источник энергии для главного фашиста. В тот момент, когда он сам назначил себя душеп­риказчиком погребенных в грязи («И я решил...»), его личный не­вроз обрел магический контакт с национальным неврозом. То, что доныне было только лишь индивидуальной структурой — Гитлер как посланец мертвой матери, который призван отомстить за нее (ср. новые психоаналитические толкования Гитлера, произведенные Штирлином и Миллером),— теперь приобретает политическую общезначимость; Гитлер превращается в посланника более высокого уровня. Погибшие на мировой войне — вот кто, как он полагает, послал его и поручил исполнить его миссию. Миллионы их были теми, кто с самого начала стоял за Гитлером и никак не мог возра­зить против такого «делегата», говорящего от их имени. В 1930 году за ним стояли миллионы живых — будущие жертвы мировой вой­ны, отдавшие свой голос восставшему из могилы; и лишь во вторую очередь за ним стояли и те миллионы, которые ссудили Гитлеру не­мецкие промышленники. (Ср. известный фотомонтаж Джона Харт-филда «Девиз: за мной стоят миллионы»: Гитлер поднимает руку в «немецком приветствии», а упитанный капиталист, много выше его

ростом, протягивает ему пачку ассигнаций по тысяче марок каждая; Хартфилд назвал этот фотомонтаж «Смысл гитлеровского привет­ствия»*.)

Эрих Кёстнер в 1928 году в своем стихотворении «Голоса из братской могилы» представил иной вариант завещания этих милли­онов мертвых:

У нас дерьмо во рту. Нам приходится молчать.

А как бы мы хотели закричать — так, чтобы разверзлась могила!

И хотели бы с этим криком встать из могил!

У нас дерьмо во рту. Вам нас не услышать.

Так мы лежим, набрав полный рот дерьма.

А все произошло не так, как мы думали, умирая.

Мы пали. Но мы пали без всякой цели и смысла.

Вы дадите убить себя завтра — так же, как мы дали убить себя вчера.

6. Заговорщики и симулянты.

Политические цинизмы IV: