Критика цинического разума

годы он просочился в культу­ру и определил ее стилизацию: воин, ставший хладнокровно мыс­лящим и действующим инженером. Фронтовые атаки превратились в героические деяния неживой мате­рии — в «стальной ураган». На­конец, в современной артиллерий­ской войне распалась и последняя связь между геройством и выжи­ванием, которые некогда находи­лись в прямой зависимости друг от друга. «Деловым и реалистичным» стал союз между солдатами и ору­жейными системами; человек в во­енной форме должен был при­учиться смотреть на себя как на «человеческий фактор» в войне

машин и действовать сообразно этому. Прочно вошедшее в обиход выражение из языка генерального штаба — «человеческий матери­ал» — все более и более утверждало современную форму само­познания и отношения к себе. Тот, кто выжил на войне, должен был научиться воспринимать себя самого, свое тело, свою мораль, свою волю как нечто вещественное. Телесные кондиции и моральное со­стояние солдата превратились в итоге всего лишь в аспекты воору­жения и боеготовности. В этом отношении война дала всей и всячес­кой моральной философии суровый и наглядный урок: моралью стал называться психологический фактор боевой машины.

Требовавшая действовать «сообразно вещам» военная делови­тость, от которой столь много косвенно унаследует Веймарская куль­тура, была, однако, в свою очередь вплетена в общемировой про­цесс, для обозначения которого убитый в 1922 году Вальтер Рате-нау нашел четкую и запоминающуюся формулу: «Механизация мира». Работа, в которой развивается эта мысль, и сегодня достой­на читательского внимания — и не только потому, что автор про­демонстрировал в ней прямо-таки сенсационный для политика блестя­щий писательский стиль. Книга Ратенау «К критике эпохи» («Zur

Kritik der Zeit»), вышедшая в свет в 1912 году, представляет собой незаурядную попытку буржуазного политика, который был в то же время успешным крупным предпринимателем и достойным уваже­ния философом, объяснить себе и своим современникам сущность современного общества. Однако то, из чего он исходил, описывая механизацию мира, было не армией, а большимj-ородом:

По своей структуре и механике все большие города на белом свете одина­ковы. Располагаясь в центре рельсовой паутины, они выстреливают твердые, как камень, нити своих дорог через всю страну. Видимые и невидимые сети транспортного движения пронизывают на земле и под землей ущелья улиц и по два раза на дню перекачивают поток человеческих тел, устремляющийся от сердца города к остальным частям его организма и обратно. Вторая, третья, четвертая сеть распределяет воду, тепло и энергию, электрическая нервная си­стема транслирует продукты духа... Ячейки сот, отделанные коваными метал­лами, бумагой, деревом, кожей, тканью, выстраиваются рядами; извне их скреп­ляют сталь, камень, стекло, цемент... Только в старых, исторических центрах городов... еще сохраняются черты их былого особенного лица — как почти уходящие в небытие музейные экспонаты, тогда как на окраинах,— не важно, в каком направлении: к заводам, к жилым кварталам или к местам отдыха,— распространяется интернациональный стиль построек, напоминающий всемир­ный лагерь (Ratenau W. Gesamtausgabe. 1977. Bd. 2. S. 22).

Ратенау уделяет внимание прежде всего процессу строитель­ства — резко выделяющейся на фоне всех остальных форме распре­деления товаров и благ в современном мире. Процесс обращения товаров, говорит он, представляет собой просто ничтожно малую величину в сравнении с застывшими в камне результатами товарно­го производства.

Человечество строит дома, дворцы и города; оно строит фабрики и скла­ды. Оно строит дороги, мосты, железнодорожные линии, трамвайные пути, суда и каналы; станции, подающие воду, газ и электричество; оно прокладыва­ет телеграфные, высоковольтные и кабельные линии; оно делает машины и топливные системы...

На новое строительство в немецких городах каждые пять лет тратится столько же технических усилий, сколько было затрачено на все сооружения Римской империи.

Для чего нужен этот неслыханный размах строительства? По большей части оно прямо служит производству. В какой-то части оно служит транспор­ту и торговле, то есть косвенно служит производству. В какой-то части оно служит управлению, созданию жилищ и здравоохранению, то есть преимуще­ственно целям производства. В какой-то части оно служит науке, искусству, технике, образованию, отдыху, то есть опосредованно... все тому же произ­водству (S. 51).

Механистическое производство уже давно вышло в своем стре­мительном развитии за те пределы, которые были необходимы для достижения элементарных целей — для обеспечения продуктами питания, одеждой, для самосохранения и поддержания жизни; в постоянно расширяющихся кругах производства и потребления оно создало новую «неутолимую страсть», безмерную «жажду приоб­ретения товаров», которая все больше и больше направлялась на

удовлетворение искусственно сформированных потребностей. Ме­ханизация, следовательно, втянула даже желания «в ирреальный, безжизненный и призрачный мир ее продуктов и мод» (S. 50). Вы­воды, сделанные Ратенау, в точности соответствуют квинтэссенции социологических теорий отчуждения: «Механистическое производ­ство превратило себя в самоцель» (S. 52).

Такова сцена, на которой определяется место для человеческо­го. Ратенау ищет его в самом центре производства, в мире труда.

Труд не является больше естественной функцией жизни, приспособлени­ем тела и души к силам природы, он в значительной степени превратился в дело, чуждое целям жизни, в приспособление тела и души к механизму...

Труд больше не представляет собой только и единственно борьбу с приро­дой, он есть борьба с людьми. Но эта борьба — борьба в сфере приватной политики; это в высшей степени каверзное дело, которым занималась менее двух столетий назад лишь горстка государственных мужей — искусство разга­дывать чужие интересы и ставить на службу собственным, искусство видеть ситуации в целом, толковать волю эпохи, искусство вести переговоры, заклю­чать союзы, искусство изолировать и наносить удары — без этого искусства сегодня не может обойтись не только финансист, но, в каком-то отношении, и мелочный торговец. Механизированная профессия воспитывает, делая по­литиком... (S. 67—68).

Предлагаемая Ратенау антропология человека труда имеет в соответствии с этим два аспекта: с одной стороны, трудящееся Я становится эпифеноменом аппарата производства, с другой — тот, кто еще преследует, выступая как «самость», «собственные интере­сы», неизбежно вовлекается в своего рода войну, в дипломатичес­кое, полемическое и политическое предприятие. Везде, где только ни выступает в современном хозяйственном мире Я, оно должно выступать в роли политика, стратега, строящего тонкие расчеты ма­хинатора и дипломата. Значение политической тактики возрастает: она должна прописаться в голове у любого современника; в то же время это «каверзное дело» тактического лавирования опускается все ниже и ниже, становясь занятием каждого мелочного торговца. Вероятно, положение вещей нигде еще не изображалось с такой обе­зоруживающей ясностью и в столь сжатом виде. Там, где Я не хочет стать только лишь колесиком сверхогромной отчужденной маши­ны, оно должно вывернуться наизнанку и обучиться искусству, ко­торым владели ранее только крупные политики; на протяжении дол­гих лет ему придется обучаться политическому цинизму.

Это едва ли идет на пользу нашим интеллектуальным и психи­ческим способностям:

Ум, который поддерживается в напряжении тем возбуждением, которое постоянно приносит день, и непрерывно откликается на него, требует все вре­мя находиться в движении и участвовать в постоянной погоне за впечатления­ми — лишь бы эти впечатления были более жгучими и захватывающими, чем те, которые довелось испытать ранее... Возникают развлечения самого неожи­данного, сенсационного толка, поспешно-торопливые, банальные, роскошные,

неистинные и отравленные. Эти радости граничат с отчаянием... Образ выро­дившегося умения наблюдать природу — автомобиль в нескончаемой погоне за количеством километров...

Но даже в этих безумствах и сверхраздражениях есть нечто машинное. Человек, играющий в общем механизме роль водителя и машины одновремен­но, при растущем напряжении и разгоряченности отдал то количество энергии, которое у него было, маховику всемирного производства... (S. 69).

Проявляя немалые способности физиогномиста, Ратенау рису­ет психологический образ производящего-потребляющего человека. Он разгадывает загадку банальности «абстрактного тщеславия», движущего человеком наравне со столь же отвлеченной от всякой конкретики жаждой обладания товарами.