Критика цинического разума

Я привожу цитату из пособия для ставших однорукими, вы­шедшего в свет в 1915 году; в связи с резким увеличением числа одноруких за счет инвалидов войны его пришлось переиздать уже через месяц, причем издатель с удовлетворением отметил, что при­ток новых одноруких с фронта придает новые силы и «старым одно­руким». Приват-доцент фон Кюнцберг пишет:

Древнейшая песнь немецкого героического эпоса — «Вальтарилид» — воспевает поединок героя с Хагеном, в котором Вальтер теряет правую руку. Он перетягивает ее жгутом, подхватывает обрубком щит и спокойно (!) про­должает сражаться левой рукой. Насколько продолжает жить такой героичес­кий порыв в наших войсках и сегодня, свидетельствует небольшое газетное сообщение, опубликованное в начале июня 1915 года. При первой атаке авст­рийского флота на итальянское побережье снаряд попал в кают-компанию ми­ноносца № 80. При этом один из матросов, резервист, рыбак по профессии, полностью лишился правого предплечья. Он перетянул культю ремнем, а ле­вой управлялся с помпой, откачивая хлынувшую в пробоину воду, и при этом не издал ни стона. Таких мужественных людей без числа среди наших парней в серых солдатских и синих матросских мундирах... Тот, кто противостоял на фронте врагу, имея две здоровые руки, сможет одной рукой справиться со сво­ей судьбой и с самим собой...

Предлагаемая брошюра... могла бы показать ему, что однорукость —

еще далеко не самое скверное.

.. .Насколько более благоприятно положение того, кто был ранен на фронте! Почетная пенсия навсегда защитила его от настоящей нужды. Но что за без­радостное существование ожидало бы его, если бы он не нашел путь возвраще­ния к труду! Праздность — начало всех пороков, как говорит пословица... Труд — это и гражданская обязанность, служение Отечеству... Даже и един­ственная рабочая рука не будет лишней... <...>

...Иной, лишившись руки, при прилежном посещении нашей школы на­ходил лучший заработок, чем раньше, когда он был цел и невредим.

.. .Тебе нечего скрывать и нечего стыдиться. Мы живем уже не в те времена, когда в каждом безруком подозревали уличенного клятвопреступника или вора. Ты потерял свою руку не под топором палача, а в священном бою. Ты вправе всегда и везде испытывать гордость, смотреть прямо в глаза каждому и тем заставлять краснеть всяких заморышей и бестактных (!) людей. Большинство людей смотрит на инвалидов войны как на живой памятник (!) нашим тяжким време­нам, к которому они втайне (!) испытывают признательность и благодарность. Достичь самостоятельности во всех отношениях — вот первая заповедь, вот наивысшая цель однорукого. Никогда не позволяйте себе помогать! Не должно быть ни одного рода деятельности, которой однорукий должен боять­ся... непрерывно упражняясь, он достигнет мастерства в ней. Однорукость станет для него само собой разумеющимся состоянием, она перестанет пережи­ваться как ужас непоправимой потери. От некоторых людей, которые уже дав­но потеряли руку и привыкли жить с одной, доводилось слышать, что они не знали бы, что делать со второй рукой, если бы она вдруг чудом вновь появи­лась у них.

...Посмотри вокруг — нет ли среди твоих знакомых кого-нибудь, у кого уже давно нет одной руки... Вероятно, такие есть в каждом городе. Просто они до сих пор не привлекали твоего внимания...

В одном из примечаний, сделанных фон Кюнцбергом, к тому же говорится:

...Понаблюдайте и за уличным артистом на ярмарке, который играет на волынке, локтем при этом бьет в барабан, а с помощью ноги извлекает звуки еще из какого-нибудь инструмента, или за конным барабанщиком-литаврис­том, который ногами держит узду и правит лошадью, и так далее. Кое-чему можно научиться, и наблюдая за животными.

Веселый цинизм патриотической медицины касается не только «тяжелых случаев»; эта ее форма мышления связана не только с

исключительными жизненными коллизиями. Медицинские протезы и тот менталитет живого и бодрого робота, который они порождают, дают в итоге повсеместно распрос­траняющийся образчик мышления. Война развязала языки скрытому цинизму власти, цинизму медиков и цинизму военных. Под их влия­нием военный аппарат и аппарат производства открыто признают свое притязание на то, чтобы по­ставить себе на службу жизнь ин­дивида. В обществе, ориентирован­ном на труд и на войну, человече­ство уже давно превратилось в протез, еще до того, как испорчен­ные части стало необходимо заме­нять техническими функциональ­ными устройствами.

В годы Веймарской республи­ки техника подступила провокаци­онно близко к телу старого гума­низма. В это время ассоциация по­нятий «человек и техника» стала насильственно закрепляемой свя­зью — от буржуазной философии до школьных сочинений. Схема мышления была такой: техника

«берет верх», она «грозит» человеку, который может деградировать, она «хочет» сделать нас роботами. Но если мы будем начеку и будем поддерживать наши души в состоянии постоянного полета, то ниче­го страшного с нами не случится. Ведь это же техника существует для человека, а не человек для техники. Картинка в целом напоми­нает качели; на одном конце сидит угрожающее, чуждое — техни­ка, на другом конце расположилось человеческое, гуманное, и, в за­висимости от того, что перевешивает — чуждое или собственное, качели поднимаются или опускаются. Чем более ученическим, шко­лярским будет мышление, тем более будет перевешивать гуманный конец. С помощью этой фразеологии буржуазная философия техни­ки создала чуть ли не всеохватывающий картель умов. Головы быс­тро и ловко были обеспечены протезными мыслями о технике. На элегантных и удобных в техническом обслуживании искусственных ногах из легких металлов («настоящая немецкая модель») мышле­ние ковыляет где-то вдалеке от реальности, и при этом личность и душа, как обычно и привычно, поддерживаются в ходовом состоянии.

Буржуазная философия техники выдержана совершенно в духе по­собия для одноруких. Ампутирована личность? Ничего, у нас есть для вас новая на складе.

Вы видите, уважаемые дамы и господа, что врачи и техники по изготов­лению бандажей, инженеры и фабриканты, военное ведомство и лица, ответ­ственные за заботу о жертвах несчастных случаев,— все равным образом стре­мятся поставить свои познания на службу делу и... возместить утрату руки или ноги тем, кто сражался и пострадал за Отечество... А к раненым можно обратиться словами поэта:

Того, кто всегда старается и целеустремлен, Мы сможем спасти и выручить.

(«Доклады к вопросу об оснащении раненных в руки инвалидов войны для трудоспособной жизни». 1915.)

Если свести тему буржуазной философии техники двадцатых и тридцатых годов к единой формуле, то она прозвучала бы так: «Гете эпохи машин», в крайнем случае — «Заратустра и индустрия». Даже самые привилегированные теперь сталкиваются с проблемой «от­чуждения» или, как еще более резко выразился Ганс Фрайер, с про­блемой «восстания рабов-средств против господ-целей». Склонные к рефлексии авторы больше не хотели ограничиваться чисто консер­вативным «нет» по отношению к технике. Преодолевая некогда су­ществовавшее прекраснодушное отвращение, буржуазные размыш­ления о технике ударяются в прямо-таки ее рьяное мазохистское вос­хваление. Философия нового реализма и близости к вещам, поскольку она философия инженерная, пробует сказать вымученное «да» но­вым неудобствам и неприятным ощущениям.

Ганс Фрайер, например, подозревает, что существуют более глу­бокие взаимосвязи между техникой и «сущностью человека». Дело не сводится только к тому, что старый город, традиционная деревня, весь сложившийся в доиндустриальную эпоху культурный ландшафт Европы подверглись разрушительным влияниям новой техники — рушится даже старое представление о человеке или модель его души. Фрайер был далеко не единственным, кто назвал господское отно­шение европейского техника к «духовной» природе основой «нашей» техники. Но он отмечает, что только в современную эпоху, когда невиданно огромная «система средств» пронизывает все жизненные процессы, европеец просто не в состоянии и дальше уклоняться от осознания себя «властителем и покорителем»:

Насильственно провести допрос природы, нацеленный на то, чтобы уп­равлять ее силами, охватить силой мысли всю Землю, чтобы завоевать ее и придать ей новый облик,— это стремление издавна присутствует в европейс­ком духе. Именно оно и есть то, что в конечном счете обеспечило технике, основанной на науке, начиная с последних десятилетий XVIII века, постоян­ство ее успехов (Freyer H. Zur Philosophic der Technik // Blatter fur Deutsche

Philosophic. Berlin, 1929-30. Bd. 3. S. 200).

По форме рассуждения Фрайера — это раздумья, но по содер­жанию их видно, что он принимает