нию. Я редко встречал интеллектуала, который не соглашался бы с этим в
В обманчивом двойственном сумеречном свете цинической структуры признания часто опережают возможные разоблачения. Они представляют собой виртуозные ходы возбужденного сознания, которое то и дело насильно навязывается с «исповедями» (ср. «необходимость в признании», о которой говорит Т. Рейк), чтобы обрести возможность выговориться, испытать катарсис и обрести внутреннее равновесие. Тот, кто живет в ногу со своим временем, вдоволь наслушался таких цинических исповедей, которые не меняют ровным счетом ничего; вероятно, они представляют собой наиболее ярко выраженный элемент того, что сегодня можно назвать духом времени. И несчастному сознанию ведомы такие наивысшие и типичнейшие его извращения, которые в большей степени, чем что-либо иное, носят на себе отметину десятилетия.
Феномен «часа просветления» так и бросается в глаза читающему следы историку. Веймар во многих отношениях является ну-дистским временем, эпохой разоблачения и обнажения — в политическом, сексуальном, спортивном, психологическом и моральном планах. Нудистско-исповедальная непреодолимая страсть являет собой оборотную сторону всех утонченно-изощренных простодушии и бесхитростностей, утомительных псевдоидеализмов и искусно подаваемых идеологий. Лучшие из авторов уже тогда выступали в роли феноменологов цинизма — Брехт, Толлер, Кёстнер, Рот, Дёблин, Томас Манн, Фейхтвангер, фон Хорват, Брох и др. Они опередили в этом профессиональную философию, которая до сих пор не ликви дировала этот отрыв.
Самый что ни на есть «светлый час» описал Эрих Кёстнер в своем «Фабиане» (1931). Место действия — Берлин, редакция газеты (ср. главу «Школа всего, чего угодно»). Кёстнер прекрасно знал эту среду по собственному опыту. Участники беседы: доктор Фабиан, германист, моралист; Мюнцер, политический редактор и Мальмю, редактор торгового отдела, оба законченные циники; а также доктор Заблудший, молодой человек, собирающийся стать журналистом, слишком неустойчивый и склонный приспосабливаться к
среде; позднее к ним присоединяется Штром, театральный критик. Все начинается с того, что требуется найти какое-то сообщение, которое можно было бы вставить на газетную полосу вместо пяти строк, снятых из речи рейхсканцлера. Среди запаса в наборе не удается найти ничего подходящего. Заблудший полагает, что еще поступит что-нибудь подходящее.
— Вам бы столпником быть,— сказал Мюнцер.— Или подследственным заключенным, а не то просто человеком, у которого времени хоть отбавляй. Если вам нужна заметка, а ее нет, значит, надо ее состряпать. Вот, смотрите! — Он сел, быстро, не задумываясь написал на листке бумаги несколько строк и отдал его молодому человеку.— Ну, а теперь бегом вниз, заполнитель пустот. Если этого мало, возьмите на шпоны.
Заблудший прочел написанное Мюнцером, прошептал едва слышно:
— Господи помилуй! — и опустился в шезлонг прямо на ворох шелестящих иностранных газет, как будто ему вдруг стало дурно.
Фабиан заглянул в листок, дрожавший в руке Заблудшего, и прочитал: «В Калькутте имели место уличные столкновения между магометанами и буддистами. Несмотря на немедленное вмешательство полиции, четырнадцать человек убито и двадцать два ранено. Спокойствие полностью восстановлено...»
— Но ведь в Калькутте не было никаких беспорядков,— нехотя возразил Заблудший...
— Не было беспорядков? — возмутился Мюнцер.— Попробуйте мне это доказать! В Калькутте всегда беспорядки. Может, прикажете нам сообщить, что в Тихом океане опять появился морской змей? И зарубите себе на носу: сообщения, которые нельзя опровергнуть сразу или разве что через несколько недель, соответствуют действительности. А теперь бегите в цех, да поскорее, иначе я велю заматрицировать вас и выпущу как приложение.
Молодой человек ушел.
— И этот юнец хочет стать журналистом,— простонал Мюнцер...— А что мне оставалось? Впрочем, к чему сокрушаться об этих людях? Ведь они живы, все тридцать шесть, и вполне здоровы. Поверьте, дорогой мой, то, что мы присочиняем, много лучше того, о чем мы умалчиваем.— С этими словами он вычеркнул полстраницы из речи канцлера...
— Вы на него не обижайтесь,— сказал Мальмю, редактор торгового отдела, Фабиану.— Он уже двадцать лет как журналист и сам верит в свою ложь...
— Вы осуждаете равнодушие вашего коллеги,— сказал Фабиан господину Мальмю,— а что вы еще делаете?
Редактор торгового отдела улыбнулся, правда, одними губами.
— Я тоже лгу,— отвечал он,— но я это сознаю. Сознаю, что система наша порочна. Хозяйство тоже, это и слепому видно. Но я преданно служу этой порочной системе. Ибо в рамках порочной системы, в распоряжение которой я отдал свой скромный талант, неправильные мерки, естественно, считаются правильными, а правильные, конечно, неправильными. Я сторонник железной последовательности, и, кроме того, я...
— ...циник,— бросил Мюнцер, не поднимая головы. Мальмю пожал плечами.
— Я хотел сказать, трус. Это гораздо точнее. Мой характер недотягивает до моего разума. Я искренне об этом сожалею, но уже ничего не могу с собой поделать.
[ Потом они сидели в винном погребке...]
— Я содействую последовательному проведению любой нелепости. Все, что принимает гигантские масштабы, импонирует. Даже глупость.
...Мюнцер, сидевший на диване, вдруг заплакал.
— Я свинья,— пробормотал он.
— Типично русская атмосфера,— констатировал Штром.— Алкоголь, самобичевание, слезы взрослых мужчин.
Он растроганно погладил лысину политика.
— Я свинья,— бормотал тот. И упорно стоял на своем. Мальмю улыбнулся Фабиану.
— Государство поддерживает не приносящих ему дохода аграриев. Государство поддерживает предприятия тяжелой индустрии. Их продукцию оно поставляет за границу по убыточным ценам, в пределах же своей страны продает выше ее стоимости на мировом рынке... Государство ускоряет снижение покупательной способности трудящихся налогами, которые оно не решается взвалить на имущий класс. Капитал и без того миллиардами утекает за границу. Разве это не есть последовательность? Разве в этом безумии нет своей методы? Тут любому авантюристу карты в руки!
— Я свинья,— бормотал Мюнцер, ловя слезы выпяченной нижней губой.
— Вы переоцениваете себя, уважаемый,— сказал редактор отдела торговли *.
Эти цинические Я лишь придатки своего пораженного раком сознания действительности, которое, не оказывая никакого сопротивления, следует правилам игры капиталистического мира. В нем нет никакой нищеты и несчастья, которые бы не подвергались рефлексии, не удваивались и не отражались бы иронически в вымученных признаниях и агрессивных выражениях своего с ними согласия. Самые значительные из писателей этого времени относились к этим феноменам бесстрастно, протоколируя их. Они знали, что люди, которых это касается, ведают, что творят л Журналисты и подавно не могли ссылаться на какую-то форму незнания. То, что редактор торгового отдела газеты исповедуется в отсутствии веры в капитализм, считая его порочной системой, но самоотверженно служит ему своей ложью,— великий момент истины в Веймарской культуре. Не проникая мысленным взором в рефлексивную конституцию цинической структуры, уже нельзя дать дефиницию истины для ситуаций такого рода. Время от времени освобождаясь от тормозов, люди этого типа по сей день постигают единство безумия и метода и выражают это в узком кругу *.
В «час просветления» маски интегрированных циников распадаются на куски. Там, где этому способствуют доверительность узкого круга приятелей и действие алкоголя, этот распад принимает
