угрожающий размах и выражается в опасных разговорах. Монолог фабриканта из романа Иозефа Рота «Бегство без конца», произносимый в 1927 году,— явление именно этого рода. Сцена разыгрывается на вечеринке в одном из городов на Рейне. Разговоры идут о моде и последних моделях шляпок из журнала «Фемина», о рабочих и «закате марксизма», о политике и Лиге наций, об искусстве и Максе Рейнхардте. Фабрикант, беседующий с главным героем романа Тундой, развязывает шнурки на лакированных туфлях, расстегивает пуговицу на воротничке и привольно раскидывается на «ши-
роком диване». Следуя свободным ассоциациям, он предается самоанализу, свидетелем которого становится его визави.
Я понял вас совершенно точно еще раньше, господин Тунда. Что же касается меня, то я ставил свои вопросы по совершенно определенной, эгоистической причине. Я, в известной степени, просто обязан был это сделать. Вы еще не поняли этого. Чтобы понять, вам нужно было бы подольше пожить у нас. Тогда и Вы тоже стали бы задавать определенные вопросы и давать определенные ответы. Здесь каждый живет по вечным законам и против своей собственной воли. Разумеется, каждый, когда он начинал здесь... имел свою собственную волю. Он устраивал свою жизнь совершенно свободно, как ему заблагорассудится, и никто ему и слова не мог сказать. Но некоторое время спустя, незаметно для него самого, то, что он устраивал по своему свободному решению, стало хотя и не писаным, но священным законом...
Вы ведь еще совсем не знаете, какое у него недреманое око...
...Ну и профессия, по-моему, тоже не такая важная вещь. Не она определяет, чем жив человек. Но важна, к примеру, любовь к жене и к детям. Если вы начнете по своей свободной воле быть хорошим отцом семейства, думаете, вы когда-нибудь сможете это прекратить?.. Когда я приехал сюда, у меня была масса дел, я должен был делать деньги, возводить фабрику... И когда ко мне кто-нибудь приставал с какими- нибудь проблемами, я довольно грубо давал ему от ворот поворот. Я стал, таким образом, грубияном и человеком дела, все удивлялись моей энергии. Закон давал мне все полномочия, велел мне быть
Так же, как я, лгут все люди. Каждый говорит то, что предписывает закон. Маленькая актриса, которая недавно спрашивала Вас о молодом русском писателе, вероятно, больше интересуется нефтью. Но нет, роли все расписаны! Музыкальный критик и Ваш брат, к примеру, оба играют на бирже, я знаю это. О чем они говорят? О просвещении и всяких умных вещах. Стоит Вам зайти в комнату и посмотреть на людей, как вы уже сразу знаете, кто что скажет. У каждого — своя роль. Так уж повелось в нашем городе. Шкура, в которой живет любой человек,— не его собственная. И так, как в нашем городе, все обстоит и в других — по крайней мере, в сотне самых больших городов нашей страны
Этот фабрикант понимает даже вынужденную необходимость становиться циником (грубияном) — правда, не понимая «вынужденной необходимости» приспособления к этой действительности как таковой. Это подобные вспышке молнии озарения, после которых снова сгущаются сумерки. Люди ведают, что творят. Если бы кто-то пришел со стороны и спросил, они всегда могли бы сказать, что в их действиях порочного и ложного; такое принято называть диктатом системы, реализмом. Жизнь превращается в один великий сговор большинства членов общества, условившихся участвовать в игре, в которой есть множество половинчатых и безжизненных вещей. Над страной висит псевдореалистический психологический смог, полутьма, создающаяся ожесточением и деморализацией, пониманием и смирением с судьбой, инстинктом самосохранения и честолюбием. Сознание бдит и сохраняет трезвость, но при этом бросает — оглушая и опьяняя себя — отстраненный взгляд на «реальность, которую невозможно изменить». «В каждом лают ледяные псы».
Не везде дело ограничивается сентиментально-слезливым и подобающим моменту цинизмом. Готфрид Бенн попытался сделать из малых «часов просветления» «большой час». Он превзошел вульгарные шизофрении, дистиллировав из болезней немецкого модерна лирические состояния наивысшей степени. Из того «да», которое циник говорит неизлечимо больной реальности, могут вырасти отдельные «цветы зла». Бенн принадлежит к числу наиболее значительных «тайных агентов» своего времени, которые выбалтывают тайны коллективного состояния духа и совершают признания такой остроты, что обыденный рассудок, по большей части, не понимает их, потому что у него недостает мужества воспринять их буквально.
Двойная жизнь в том смысле, о котором я говорю и который реализован на практике,— это сознательно осуществляемое раздвоение личности — систематическое и тенденциозное. Послушаем, что говорит по этому поводу «Приверженец Птолемея»...
Страдание — что это такое вообще? У тебя много чего накопилось внутри, тебя так и распирает — так открой шлюзы; тебе не нравятся времена — повесь плакат над своим письменным столом и напиши на нем крупно: «В этом ничего не изменишь!» Главное — владеть собой! У тебя неплохо идут дела — извне ты зарабатываешь свои деньги, а внутри даешь своей обезьянке сахарку, большего и быть не может, таково уж положение дел, постигни его, не требуй того, что невозможно!
12. О немецкой республике аферистов. К естественной истории обмана
Орге говорит: «Они мыслят себе это так: Умные живут, надувая глупых, а глупые живут работой».
Если кто-либо пожелает написать социальную историю недоверия в Германии, то его внимание должна привлечь в первую очередь Веймарская республика. Обман и ожидание обмана приобрели здесь характер эпидемии. В те годы постоянно существовал риск, что за абсолютно респектабельным и надежным видом скрывается нечто, не имеющее основы, хаотическое. Переворот произошел в тех глубинных областях коллективного чувства жизни, в которых проектируется онтология повседневности: смутное и глухое ощущение непрочности вещей проникло в души — чувство отсутствия субстанциальной основы, чувство относительности всего, ускорившихся перемен и вынужденного плавания по воле волн, от одного перехода к другому.
Это ослабление чувства надежности выливается в массовое распространение страха перед современностью и озлобленности на нее. Ведь она есть совокупность отношений, в которых все как раз и кажется лишь «относительным» и склонным к постоянным переменам. Этот страх и озлобленность легко оборачиваются готовностью отвернуться от такого неудобного и неуютного состояния мира и превратить ненависть к нему в «да», говоримое общественно-политическим и идеологическим движениям, которые сулят наивысшую степень упрощения и энергичнейший возврат к «субстанциальным» и надежным отношениям. Здесь проблема идеологии поворачивается к нам, так сказать, психоэкономической стороной. Ведь фашизм и близкие к нему течения были — философски говоря — в значительной части
современной жизни, за рецепт против которых они выдаются. Ведь они — защитные и реактивные образования и структуры, составленные из современных опытных познаний и отрицаний их. Антимодерн куда как современнее и сложнее, чем то, что он отвергает, и уж в любом случае он мрачнее, глуше, брутальнее и циничнее.
В таком лишенном надежности и всяческих гарантий мире аферист становится главенствующим типом
