Критика цинического разума

опасность, что школа подчинит себе жизнь, что искусственный, наигранный пси­хоз «абсолютного знания» пожелает нарушить витальную взаимо­связь восприятия, движения и понимания и что грандиозная серьез­ ность идеалистического дискурса обернется не чем иным, как серь­езностью, с которой самая бездуховная жизнь уйдет в свои «заботы», ударится в свою «волю к мощи» и начнет вгрызаться в своих врагов, «с которыми шутить не следует».

В антифилософских шутках философа Диогена древний вари­ант экзистенциализма обретает тот вид, который Нихус-Прёбстинг весьма удачно называет, в традиции Гигона, «киническим импуль­сом». Он имеет в виду снятие и преодоление философствования изоб­ретательной и веселой, ориентированной одновременно на природу и на разум жизнью. Из этого источника проистекает критический экзистенциализм сатирического сознания, который прорезает, слов­но незримая диагональ, пространство европейских философий, пре­ подносимых со всей серьезностью. Подвижный и полный жизнен­ной мудрости интеллект постоянно соперничал с тяжеловесными дискурсами серьезных теологов, метафизиков, моралистов и идео­ логов¹'. И мастер слова диалектик Маркс, который хотел излечить мир от извращений, и отчаявшийся иронический Кьеркегор, кото­рый взорвал с помощью принципа экзистенции фальшивую суве­ренность всепонимания,— и они тоже выступали как поздние на­следники древней традиции непрерывно продолжавшегося снятия и преодоления философии. Со времени Маркса, Кьеркегора и Ницше на всеобщее внимание могут притязать лишь такие устремления мысли, которые обещают идти в ногу с ироническими, практически­ми и экзистенциальными снятиями и преодолениями философии. Более чем сто лет назад критическая философия утратила ту степень самоуверенности и самоочевидности, которая позволяла ей не опа-

саться, что она будет поймана на своих передающихся по традиции серьезных наивностях. Поэтому она, со своей стороны, прилагает все усилия, чтобы соперничать с реализмами, перед которыми ока­зывалась посрамленной со времен милетской служанки. Философское мышление сегодня разменивается по мелочам на ярмарке самоотри­цаний и самопреодолений, превосходя самое себя в своем старании угодить ироническим, прагматическим и стратегическим реализмам. Рискованность таких метаморфоз в погоне за реализмом очевидна: дело легко может кончиться заменой плохого худшим. От киничес-кого «снятия и преодоления» философии рукой подать до циничес­кого самоопровержения всего того, что воплощала в своих лучших чертах великая философия.

Жизни, зажатой между мифом и повседневностью, философия некогда противостояла как нечто, однозначно более умное,— поскольку она отличалась пониманием того, что такое «хорошая и добрая жизнь», постигая ее социальные формы и ее морально -космические предпосылки. Она утрачивала свой престиж в той мере, в какой теряла свое очевидное преимущество в разумности перед «обычной жизнью». При переходе от архаических учений мудрости к аргументирующей философии она сама предстала в двойственном свете чуждости жизни. Ей пришлось стерпеть, что обретшие само­стоятельность учения о разумности — такие как прагматика, эко­номика, стратегия и политика — стали опережать и затмевать ее, так что в конце концов она со своими логическими изысками стала казаться инфантильной и академичной, а ее реминисценции по по­воду великих идеалов и вовсе дали повод считать ее утопической глупостью. Сегодня философия со всех сторон обложена злобно-умными эмпиризмами и реалистическими дисциплинами, претен­дующими на то, что они все знают лучше. Если бы они и в самом деле знали нечто лучшее, то с закатом философии, вероятно, было бы потеряно не так много. Но так как все без исключения сегодняш­ние научные дисциплины и учения о разумности находятся под по­дозрением в том, что они принесли с собой не знание о том, как все улучшить, а знание о том, как все ухудшить, наш интерес возвраща­ется к тому, что так и не было достигнуто ранее никаким снятием или преодолением философии. В мире, полном несправедливости, эксплуатации, войны, неприязни, изоляции и слепого страдания, «снятие и преодоление» философии стратегиями «разумности» при­водит в дополнение к этому еще и к болезненно переживаемому не­достатку в философии; это находит свое документальное подтверж­дение, помимо всего прочего, и в современной неоконсервативной жажде смысла. «Ложная жизнь», которая уже праздновала преодоление философии и метафизики, так никогда и не понимала, что философия прямо противоположна такой жизни. Философия требовала от нее того, что, по выражению Фалеса, «трудно»: по­знать самое себя.

В этом месте ирония меняет свое направление на противопо­ложное. Великая философия с незапамятных времен серьезнее отно­силась к жизни, чем «серьезность жизни» — к философии. Ее прин­ ципиальная позиция по отношению к жизни состояла в том, что она с глубоким уважением требовала от жизни большего: она напомина­ла жизни о существовании у нее таких способностей, о которых та даже не подозревала,— способностей, которые позволят ей возвы­сить себя до всеобщности. Прочно утвердившаяся с начала «осевого времени» высокоразвитых культур (около 500 года до н. э.) дис­танция между великими и малыми «умами» стала стимулом для со­здания философско-антропологических систем обучения и трениров­ки, а также для создания учений о развитии. Классическое «Познай самого себя!» заключало требование доныне неизвестного дисцип­линарного самоограничения индивидов — во взаимосвязи со столь же беспрецедентным ростом понимания ими самих себя как понима­ния своего места в космосе. При взгляде с такой высоты повседнев­ное сознание с его заученными практическими приемами и навыка­ми, близорукой конвенциональностью и беспомощностью перед аф­фектами казалось несерьезной и незрелой формой, предшествующей возникновению развитого разума. Отныне философия боролась с повседневным сознанием, пытаясь преодолеть его отчасти тупое, от­части хитрое нежелание повзрослеть в философском смысле, то есть сознательно включить себя в «осмысленные целостности». Поэто­му классическая, сосредоточенная на исполнении требования «По­знай самого себя!» философия является, по существу, областью обу­чающих упражнений и педагогикой. Заповедь самопознания наце­ ливала рефлексирующих индивидов на их самостоятельное включение в хорошо упорядоченные социальные и природные целостности — с неявно выраженным обещанием, что человек даже и там, где соци­альные отношения оскорбляют мысль о разумном порядке, сможет чувствовать себя включенным в более глубокое, природно-косми-ческое Разумно-Происходящее. Требуя познать самого себя, клас­сическая философия обещала отдельному человеку, что он, углубля­ясь в себя, отыщет общий знаменатель для мира и собственного Я. Таким образом она обеспечивала непревзойденную обязательность, которая надежно скрепляла в единое целое экзистирование и реф-лексирование. Поэтому у Фалеса изучение небес и исследование самого себя могли непосредственно примыкать друг к другу. До тех пор пока философия была вправе верить, что познание мира и по­знание самого себя — это одно и то же, требование «Познай самого себя» могло быть развернуто в энциклопедию знания — точно так же, как и энциклопедия могла быть свернута в «Познай самого себя». Классические системы черпали свой пафос из непоколебимой и само­ очевидной уверенности в том, что познание мира и познание самого себя должны сходиться в нечто единое под знаком «Абсолютного». Они еще могли исходить из того, что рефлексия и жизнь, теорети-

ческий и практический разум никогда не смогут стать полностью отчужденными друг от друга, потому что все познание имеет конеч­ный регулятив в самопознании познающего.

В современную эпоху связи, которые обеспечивали в класси­ческом мышлении нераздельное единство рефлексии и жизни, рвут­ся. Нам становится все более ясно, что мы утрачиваем общий знаме­натель для самопознания и познания мира. Даже столь уважаемый постулат о самопознании сегодня оказывается под подозрением в наивности, и то, что некогда казалось вершиной рефлексии, сегодня подозревается в том, что было простым миражом, возникшим в ре­зультате злоупотребления метафорой рефлексии как «отражения». И в самом деле, подавляющая часть сегодняшних знаний об объекте не имеет никакой связи с Я и противостоит нашему сознанию в виде той дифференцированной вещественности, от которой уже нет ника­кого пути «назад», к субъективности. В современном научном зна­нии Я нигде не познает «самое себя», а там, где оно все еще стремит­ся к этому, наблюдается столь ярко выраженная тенденция к созда­нию картины психики человека, лишенной всяческой органической связи с окружающим миром, что это даже превосходит исследова­ние реалий мира по степени оторванности его от Я. Таким образом, для современного мышления «внутренний мир» и «внешний мир», субъективное и вещи распались на два «чуждых мира». Тем самым одновременно утрачивается и классическая предпосылка философ­ствования. Тезис «Познай самого себя!» в эпоху модерна уже давно понимается как призыв к уходу в себя, свойственный бегущему от мира неведению. Современная рефлексия недвусмысленно отказы­вает себе в способности без натяжек включать субъективности в объективные миры; то, что она открывает,— это, скорее, пропасть между нами. «Я» таинственным образом научилось присоединяться к «миру», не будучи в