Критика цинического разума

ли ему это безнадеж­ное предприятие — философию. Она сильно уступает уровню при­скорбной сложности существующих отношений. Стратегия «участия-в-общей-работе-ради-преобразования» втягивает Другого в коллек­тивную меланхолию. В конце концов он, в ком было больше всего жизни, чего доброго, станет самым печальным из людей, и едва ли все сможет завершиться как-то иначе. Вероятно, Диоген в один пре­красный день откажется от своей профессорской деятельности, и на «черной доске» вскоре появится объявление, что лекций профессо­ра Икс не будет вплоть до дальнейших сообщений. По слухам, его встретили в «American Shop», куда он приходил купить себе спаль­ный мешок. И наконец, его вроде бы видели на помойке, где он си­дел в изрядном подпитии и хихикал себе под нос, как человек, у ко­торого не все дома.

II. Феноменологический раздел А. Кардинальные цинизмы

С некоторых голых мыслей я сгоряча снова сорвал их фиговые листки...

Генрих Гейне. Германия, зимняя сказка.

Предисловие

Понятие цинизма, отметим после всего сказанного ранее, содержит в себе больше, чем может показаться на первый взгляд. Оно похоже на тех, кому дашь мизинец, а они оттяпают всю руку. Вначале хо­чется просто из любопытства «посмотреть, что там, внутри», а по­том — и это замечаешь слишком поздно — приобретаешь такие познания, которые совершенно меняют все в твоей голове. Мы хоте­ли просто познакомится с цинизмом, чтобы принять его к сведе­нию,— и при этом вдруг обнаруживаем, что он уже давно простер на нас свою власть.

До сих пор мы представляли понятие цинизма в двух трактов­ках, третья же вырисовывается после обозрения паноптикума цини­ков. Первая трактовка такова: цинизм — это просвещенное ложное сознание — несчастное сознание в модернизированной форме. Под­ход при этом интуитивный, начинающийся с парадокса; он пред­ставляет собой внятное выражение той неприязни, при которой ка­жется, что современный мир полон культурными сумасбродствами, ложными надеждами и разочарованиями в них; что в нем происхо­дит прогресс безумцев и застой разума; что в нем существует глубо­кая трещина, которая проходит через современное сознание и отде­ляет на все времена разумное от действительного, то, что знают, от того, что делают. При описании мы пришли к патографии, которая нащупала шизоидные феномены; она попыталась найти слова для описания извращенно-сложных структур ставшего рефлексивным и уже скорее печальным и скучным, чем ложным, сознания, которое, будучи вынужденным заботиться о самосохранении, «прогорело», непрерывно опровергая себя в моральном плане, но продолжает свой «бизнес».

При втором подходе понятие цинизма обретает историческое измерение; обнаруживается противоречие, которое впервые нашло свое выражение в античной критике цивилизации, выступив под именем кинизма: стремление индивидов сохранить себя полностью разумными и полными жизни существами в противостоянии из­вращениям и полуразумностями своих обществ. Существование,

исполненное сопротивления, смеха, отвержения, стремления достичь цельности своей природы и полноты жизни; это начинается как пле­бейский «индивидуализм», пантомимически; представители его ви­ дали виды, хитры, находчивы, готовы ответить ударом на удар; кое-что из этого просачивается в отличающуюся большей серьезностью школу стоиков, происходят играющие различными оттенками пере­ ходы от этого к христианству, но все сходит на нет в той мере, в какой христианская теология отрицает языческое античное наследие и даже объявляет его сатанинским. Понятие «цинизм» мы резерви­руем для того, чтобы обозначать с его помощью реплики власть иму­щих и господствующей культуры в ответ на киническую провока­цию; они прекрасно видят то истинное, что в ней есть, но про­должают политику подавления и угнетения. Отныне они ведают, что творят.

Здесь происходит раскол понятия на две противоположности: кинизм и цинизм. Это соответствует сопротивлению и подавлению, точнее, телесному самовоплощению в сопротивлении и саморасщеп­лению в подавлении. При этом феномен кинизма отделяется от ис­торического исходного пункта и стилизуется, превращаясь в тип, который появляется в истории снова и снова — там, где в кризис­ных цивилизациях и в цивилизационных кризисах сталкиваются друг с другом сознания. Кинизм и цинизм в соответствии с этим высту­пают константами нашей истории, типичными формами полемичес­кого сознания «низов» и «верхов». В них происходит разворачива-ние игры противоборствующих культур — высокой и народной — как раскрытие парадоксов, существующих внутри этик высокораз­витых культур.

Здесь намечается третий подход к определению понятия ци­низма, позволяющий перейти к феноменологии полемических форм сознания. Полемика разворачивается всякий раз вокруг того, как следует правильно понимать истину — как «голую, неприкрытую» истину, а именно: циническое мышление может проявиться только тогда, когда возможны два взгляда на вещи — официальный и не­официальный, стремящийся завуалировать истину — с позиции ге­роя и стремящийся видеть ее во всей наготе и неприкрытости — с позиции камердинера. В культуре, в которой регулярно лгут, возни­кает желание знать не просто истину, а неприкрытую истину, исти­ну во всей ее наготе. Там, где не может быть ничего такого, чему быть не разрешено, приходится выведывать, как выглядят «голые» факты,— и не важно, что скажет по этому поводу мораль. В извес­тном смысле слова «править» и «лгать» — синонимы. Истина вла­стителей и истина слуг звучат по- разному.

При таком феноменологическом рассмотрении спорных форм сознания мы вынуждены будем «снять» свои симпатии, отказав­шись от выбора в пользу кинической точки зрения; мы, прежде все­го, должны будем беспристрастно рассмотреть, как в каждой из шести

великих ценностных сфер: военной, политической, сексуальной, вра­чебной, религиозной и познавательной (теоретической) — проти­востоят друг другу киническое и циническое сознание, атакуя и на­нося ответные удары, дискредитируя позицию оппонента путем пре­вращения ее в нечто относительное, притираясь друг к другу, а в конечном счете взаимно признавая и уравновешивая друг друга. В кардинальных цинизмах вырисовываются контуры истории войн в сфере духа. Эта история описывает ту «работу над идеалом», ко­торая возникает в самом сердце этик, принадлежащих высокоразви­тым культурам. Скоро выяснится, что это вовсе не «феноменология духа» в том смысле, в каком ее понимал Гегель *. С феноменологией Гуссерля она тоже имеет мало общего, кроме неискоренимого фило­софского боевого клича: «Вперед, к самим вещам!»

1. Военный цинизм

Лучше пять минут побыть трусом, чем потом всю жизнь — мертвым.

Солдатская поговорка

И прусский премьер-министр фон Бисмарк был за­метно потрясен ужасами войны. «Война — это ад, и тот, кто развязывает ее росчерком пера,— сущий дьявол!» — заявил он, не считаясь с тем, насколько неустанно он сам участвовал в этом! В. Штибер^

Бегство древнее нападения, как доказывают антропологические ис­следования. Судя по их результатам, человек лишь отчасти был хищ­ным животным (охотником), а вовсе не животным, a priori создан­ным для войны; тем не менее изобретение оружия — для нанесения ударов, метания, стрельбы (обеспечение дистанции, развитие коры головного мозга) — сыграло ключевую роль в антропогенезе. Если вообще можно строить предположения об изначальном настрое че­ловеческой души в отношении борьбы и войны, то лишь в той мере, в какой заметно ее стремление предпочитать борьбе уклонение от конфликта. «Трусливый, зато счастливый» — таково название кни­ги Г. Клемана (Kleeman С. Feig aber gliicklich. Warum der Zeitgenosse Ur-Mensch nicht kampfen will. Ffm, Berlin, Wien, 1981). Тот, кто ук­лоняется от схватки, может в начале человеческой истории лучше обеспечить свои шансы на выживание, чем тот, кто вступает в конф­ронтацию. Если понимать трусость как первичную склонность к ук­лонению от конфликтов, то в хозяйстве человеческих инстинктов она должна иметь приоритет по отношению к желанию сражаться. Бе­жать поначалу было умнее, чем оставаться на месте и принимать бой. «Тот, кто умнее — уступает».

Однако в какой-то момент цивилизаторского процесса был до­стигнут пункт, начиная с которого