Критика цинического разума

«чести»; там, где поставлена на карту честь, налицо избыточная мотивация, поднимающаяся много выше мелких и конкретных поводов, вплоть до того, что войну ве­дут ради самой войны. Иначе — с наемниками, которые превратили войну в профессию. Тут перед нами пестрое скопище времен ландс­кнехтов: часть в нем составляют наемники-рыцари, но главным об­разом — пехота, вплоть до нанятых для войны крестьянских сыно­вей из Швейцарии и т. п. Их мотив, заставляющий воевать, не мо­жет быть героическим, потому что наемный солдат (итальянское soldi означает «деньги») смотрит на войну как на свое рабочее место, а не как на арену, где'надо выказывать геройство, что не исключает уча­стия в солдатском героическом спектакле и даже некоторой героики, приниженной ремесленничеством. Наемники — это профессиональ­ные «выжидатели», они ведут войну, потому что война кормит их, и рассчитывают выйти живыми из боев. Этот род занятий как тако­вой и без того достаточно опасен, чтобы еще бросать вызов судьбе различными геройскими выходками. Наконец, на самой низшей сту­пеньке иерархии стоит слуга-оруженосец, воюющий прежде всего потому, что ему волею случая выпало родиться крепостным рыцаря, который не может без него ни забраться на коня, ни слезть с него, равно как и выбраться без посторонней помощи из своих доспехов. Оруженосцы выступали в роли своего рода военного пролетариата, невидимый и никогда не удостаивавшийся признания труд которого включался в победы господ, создавая их, подобно незаметной для глаза и присваиваемой господами прибавочной стоимости. Если не принимать во внимание коллизий, определяемых принадлежностью к мужскому полу и его идеологией, у слуги не было никакого «соб­ственного» мотива сражаться, кроме стремления сохранить, пока это удается, свою собственную жизнь. Для него было бы реалистично трусить всем сердцем.

Тут-то и возникает возможность для возникновения и развития военного цинизма, которая открывается, как это всегда бывает, на самой нижней, кинически-реалистической позиции. Его первый «великий» представитель — Санчо Панса. Не нуждаясь в долгих

раздумьях, этот маленький умный крестьянин знает, что имеет право на трусость, точно так же, как его бедный благородный гос­подин Дон Кихот исполняет долг быть героем. Но тот, кто смот­рит глазами Санчо Пансы на героизм его господина, с неизбеж­ностью видит сумасбродство и слепоту героического сознания. Это дерзкое военное Просвещение, которое неумолимо осуществляет Сервантес, позволяет постичь, что древняя страсть к героическим подвигам есть ставшая анахронизмом дрессура и что все представ­ляющиеся благородными поводы для вступления в борьбу не что иное, как чистые проекции, исходящие из рыцарской головы. Тогда ветряные мельницы оказываются великанами, проститут­ка — дамой, заслуживающей любви героя, и т. п. Чтобы оказаться в состоянии увидеть это, самому рассказчику нужен реалистичес­кий, пехотный, плебейский взгляд, а сверх того — социальное дозволение говорить на том языке, который соответствует этому «взгляду». Такое не могло произойти до начала позднего Средне­вековья, когда рыцари утратили свое превосходство в оружии и технике боя перед плебейской пехотой и когда вооруженные груп­ пы крестьян все чаще стали одерживать полные победы над ры­царскими отрядами, состоящими из героев; с XIV века героичес­кая звезда закованного в железо рыцарства закатилась. Тем са­мым наступил момент, когда антигероизм обрел свой язык и когда стало возможным публично выразить взгляд труда на геройство. Стоило господам молча проглотить свои первые поражения, как слуги почувствовали свою реальную силу. Теперь можно было и реалистически посмеяться.

Устройство армии после Средневековья и вплоть до наполе­оновского, да, впрочем, и до нынешнего времени обнаруживает парадоксальное переворачивание изначально существовавшей вза­имосвязи между военной моралью и родом оружия. Античный герой вел бой в одиночку, точно так же, как при феодализме в одиночку сражался рыцарь; он утверждал свой героизм в сраже­нии один на один, а еще лучше — в бою, который он один вел против многих противников. Новый способ ведения войны, од­нако, постепенно обесценивает бой в одиночку; победа достига­ется благодаря строю и массовым передвижениям. Восходя к бо­евым порядкам римских легионов, современная организация войск резко понижает значение подлинно героических функций — от­чаянной атаки, удерживания любой ценой занимаемой позиции, боя один на один и т. п. Это означает, что требования быть геро­ем предъявляются все чаще и все больше к тем, кто по натуре своей и по мотивациям является скорее выжидающими или трусами. В современной пехоте поэтому приходится прибегать к шизоид­ной муштре, призванной воспитывать героев,— дрессуре, приуча­ющей к анонимной и неблагодарной храбрости перед лицом смер­ти. Высшие офицеры, которые в силу занимаемой ими стратеги-

ческой позиции подвергаются меньшей опасности, все более пере­кладывают геройский риск смерти на передовой на тех, кому «под­линно» нечего искать на войне, на тех, кто зачастую лишь слу­чайно или по принуждению был призван в армию (насильствен­ная мобилизация, шантаж бедных, вербовка с помощью алкоголя, служба в армии как выход для крестьянских сыновей, оказавшихся лишними в семье, и т. д.) *.

Как только в солдатской массе Нового времени нашлось мес­течко для обоснованного реализма трусов (кинизм), процесс разви­тия военного цинизма поднялся на новую ступень: он ответил на это современной разновидностью цинического королевского реа­лизма. Этому реализму, конечно, тоже известно, что у бедняг в военной форме не может быть никаких героических мотивов; но они все же должны быть героями и смотреть в лицо так называе­мой геройской смерти — так, как обычно это делали только ари­стократы. Поэтому армии, возникшие после Средневековья,— это первые социальные органы, которые методично практикова­ли шизофрению как коллективное состояние. В этом состоянии солдат есть не «он сам», а Другой — частица героической маши­ны. Время от времени случалось и так, что командующий армией приподнимал маску и давал возможность заметить, что он скорее отнимет у бедняг желание жить, чем позволит ему сохраниться. «Собаки, вы что же, собрались жить вечно?» Циник вполне по­нимает своих кинических собак, но тем не менее умирать все-таки нужно. Когда Фридрих II так, в патриархально- юмористическом тоне, говорит о пруссаках, мы слышим речь просвещенного гос­подского сознания на второй ступени его развития; оно разобла­чило надувательство с героизмом, но до поры до времени нужда­ется в героической смерти как в политическом инструменте, в данном случае — ради славы Пруссии. И в этом смысле — сдох­ни красиво! С этого момента такое циническое самоопровержение сводит на нет все благородные анонсы сражений.

Современное развитие видов вооружений прямо и косвенно оказывает сильное влияние на противоречие между сознанием героя и сознанием труса. Это противоречие оказало свое скрытое, неосознаваемое воздействие на спор о приоритете между кавале­рией, пехотой и артиллерией. Ведь в общем и целом может быть верно следующее правило: чем губительнее действует какое-либо оружие на расстоянии, тем трусливее может быть тот, кто им во­оружен.

Начиная с позднего Средневековья мы наблюдаем рост зна­чения видов оружия, убивающего на расстоянии, и превращение их в системы, предрешающие исход войны. С помощью ружья пе­хотинец без излишнего риска мог уложить наиблагороднейшего из рыцарей; в этом причина всемирно-исторического выбора в пользу огнестрельного оружия — в противовес вооружению

кавалериста; при помощи полевой пушки, в свою очередь, можно разнести в клочья целую толпу пехотинцев. Это в конечном счете и определило стратегический при­оритет артиллерии, то есть «науч­ного» вида вооружений, который, в наилучшей шизоидной манере, с закрытых позиций и на большой дистанции способен произвести наикошмарнейший эффект*. Се­годняшние военная авиация и ра­кетные системы — это, в свою очередь, лишь развитие идеи ар­тиллерии, последние логические следствия того же технического принципа — стрельбы. Наполеон

не зря был приверженцем этого «интеллектуального» рода вооруже­ний, и не случайно война — начиная с Первой мировой — проходит под знаком артиллерийских материальных сражений. Современная литература после Первой мировой войны так и ходит в недоумении вокруг загадки шизофрении «безымянного героя», который перено­сил ужасы войны и при этом, по сути дела, все же был больше техни­ком, чем бойцом, больше государственным чиновником, чем героем.

То, что мы описали как «первый раунд» в состязании между солдатским кинизмом и полководческим цинизмом, повторяется на­чиная с «буржуазных времен» на более высоком уровне и в сильно возросшем объеме. Буржуазия унаследовала из феодальной эры ча­стицу героизма, чтобы нести ее в широкие патриотически настроен­ные массы. «Буржуа как герой» — такова стандартная проблема последних двух веков. Возможен ли буржуазный героизм? Мы на­ходим ответы на этот вопрос в солдатских традициях последних сто­летий: понятно, что милитаризованная буржуазия ставила на карту все, чтобы развить собственную героику; и столь же естественно неокиническое буржуазно-пролетарское течение пыталось