Критика цинического разума

утвердить свой собственный взгляд, прямо противоположный этому. Так на одной стороне оказалось изобилие «подлинного идеализма», «прус­ского духа», а также бахвальства и лжи, а на другой — изобилие критического реализма, смеха, иронии, сатиры, горечи и сопротивления.

Каким же образом все это происходило? В наполеоновскую эру в Европе начинается такая милитаризация масс, которую доныне просто невозможно было себе представить: буржуазное общество возникает не только как следствие распространения капиталистичес­ких форм торговли и производства, но в то же время, если смотреть со стороны государства, как следствие широкого, «патриотически» мотивированного саморекрутирования общества в армию. Нация

становится вооруженным отечеством, она превращается в род супер­вооружения и сверхвооруженный род, который сплачивает полити­ческие Я. Принято говорить, что в революционных войнах девянос­тых годов XVIII столетия впервые появилось нечто подобное нацио­нальной добровольческой армии, то есть, практически, массовый героизм, который мобилизовал оружие душ, оружие патриотических сердец. «Национализация масс» (Моссе *) означает не только иде­ологическое, но и прежде всего величайшее военно -историческое со­бытие Нового времени. При этом коллективная шизофрения дости­гает нового исторического уровня; целые нации сами приводят себя в движение в своих внешнеполитических войнах. Отсюда возникает тенденция к тотальной войне, в которой вся общественная жизнь имплицитно или эксплицитно может стать средством для ведения войны — от университетов до госпиталей, от церквей до фабрик, от искусства до детских садов. На этой ступени, однако, кинизм труса и цинизм героя-буржуа вступают в еще более сложные и запутан­ные противоречия. «Трусливое» желание остаться в живых нашло в национальном государстве новые формы выражения: эксплицитно оно выступило в форме пацифизма или интернационализма (например, социалистического или анархистского типа), имплицитно — как принцип Швейка, как исполнение своего долга спустя рукава, как симуляция и уклонение от службы («система D»'). Скажем так: тот, кто в Европе между 1914 и 1945 годами хотел представлять «партию собственного выживания», неизбежно должен был воспринять что-то от социалистов, пацифистов или Швейка.

То, до каких запутанных коллизий могла довести киническая и циническая позиция по отношению к солдатчине, показывает при­мер из германской жизни. Осенью 1918 года немецкий рейх потер­пел крах, утонув в анархистском гаме. Все выделенные нами типы были представлены в полной мере, наперебой выкрикивая свои мне­ния: солдаты-националисты — как герои, которые упорно не жела­ли видеть, что война действительно проиграна; партии Веймарской республики — как гражданские сторонники средней позиции и вы­жидающие, которые желали предотвратить худшее и попытаться начать все с начала; и наконец, «спартаковцы», коммунисты, эксп­рессионисты, пацифисты, дадаисты и т. д.— как перешедшая в на­ступление «трусливая» фракция, проклинавшая войну вообще и тре­бовавшая нового общества, построенного на новых принципах. Нужно знать эти коллизии, чтобы понять, как немецкий фашизм в форме гитлеровского движения обрел свое очевидное, точно локализуемое в истории качество. Гитлер принадлежит к фанатическим адептам мелкобуржуазного героизма, который приобрел остроту в постоян­ных стычках с абсолютно негероическими течениями, представлен­ными желавшими выжить «трусами», и с образом мыслей перелом­ного времени между 1917 и 1919 годами, превратившись в позицию, ставшую результатом наибольшего прогресса военного цинизма,—

в фашизм как реакцию немецких солдат, вернувшихся домой с ми­ровой войны, на всю совокупность «разрушительных» реализмов тогдашних швейков, пацифистов, «проклятых штатских», социали­стов, «большевиков» и т. п.* Фашистский военный цинизм — это последняя глава книги «Буржуа как герой». Он имеет своей предпо­сылкой высокий уровень шизоидных извращений, приведших в ко­нечном счете к тому, что даже деклассированные мелкие буржуа типа Гитлера смогли уцепиться за образ героя — к тому же за такой образ героя, который был нигилистически изнурен войной,— и захотели утратить в нем свои Я.

Эти взаимосвязи столь же сложны, сколь и печальны. Они та­ковы потому, что отражают полную дезориентацию стремления со­хранить свою жизнь. Это стремление со своими надеждами и иден­ тификациями неотступно связывает себя с милитаризованными на­циональными государствами, от которых на самом деле исходит наибольшая угроза надежде на жизнь. В шизоидном обществе ин­дивиды часто утрачивают представление о том, как они могут следо­вать своему собственному и подлинному жизненному интересу _ интересу жить, и тогда они сами превращают себя в составляю­щую оборонительно- разрушительной государственной и военной машинерии. Движимые желанием создать для себя защиту и бе­зопасность, они почти безнадежно и непоправимо связывают себя с военно-политическими механизмами, которые рано или поздно приводят к конфликту с соперниками или, по меньшей мере, спол­зают в этот конфликт.

Однако и сам солдатский фашизм оказывается далеко превзой­денным по части сложности поворотов военным цинизмом в эпоху атомной стратегии. С появлением глобальных средств массового унич­тожения, которые делают иллюзорным всякий вопрос о героизме, противоречие между героями, «выжидателями» и трусами полнос­тью вступает в фазу хаоса. Как представляется, приоритет обороны признается теперь абсолютно всеми. Каждая из ядерных сверхдер­жав открыто включает в свои стратегические расчеты героические, выжидательные и трусливые мотивы другой. Любой вынужден при­знать, что один противник строит свою стратегию, рассчитывая в конечном итоге на трусость другого, которая, разумеется, представ­ ляет собой трусость вооруженную, располагающую изготовленным к бою героическим оружием. Международное положение привело сегодня к тому, что трусливо-героические «выжидатели» ни на миг не спускают друг с друга глаз, при этом отчаянно и стремительно во­оружаясь, чтобы показать противной стороне, что для нее трусость останется единственно разумной позицией и что она никогда больше не сможет проявить героизма, оставаясь, в лучшем случае, стороной «выжидающей». Место героя остается вакантным. Мир больше не увидит ни одного победителя. Их просто не будет. Это означает, что происходит революция в представлениях: дуэль обретает принципи-

ально иное качество, потому что все доныне существовавшие дуэ­лянты, как правило, относили друг друга к разряду потенциальных героев. Сегодня каждый знает о реальной и даже неизбежной трусо­сти противника. Мир еще жив потому, что и Восток, и Запад счита­ют друг друга трусливыми, вооруженными до зубов швейками, у которых, если отбросить в сторону все их широковещательные заявле­ния и бахвальство, на уме в конечном счете только одно: как бы еще немножко пожить на этой земле. Но с тех пор как военный процесс, в общем и целом, спустился на дно долины героически-трусливых «выжидателен», вся доныне существовавшая система ценностей рас­сыпалась в прах. Противоречие — по меньшей мере, теоретически — разрешилось в откровенную равноценность всех темпераментов. Возможно, геройство — дело хорошее, но склонность к выжиданию ничуть не менее хороша, а трусость, вероятно, и еще лучше. Пре­жнее негативное стало столь позитивным, сколь прежнее позитив­ное — негативным. Неужели теперь, когда военная эскалация дос­тигла пика, действительная война стала излишней? Это вопрос, на который не смогут ответить одни только военные, и уж тем более не в эпоху, которая повсюду провозгласила главенство (иллюзорное) политики над военным делом.

Опасность будет расти до тех пор, пока политические системы порождают средства, цели и идеи для того, чтобы вступать друг с другом в военную конкуренцию, соперничать в борьбе за гегемонию и состязаться в том, кто лучше уничтожит друг друга. Столь же сума­сбродная, как и прежде, динамика вооружений в стратегической и научной сферах доказывает, что ситуация ничуть не изменилась к лучшему. Каждая из сторон по-прежнему фантазирует, что способ­ность выжить — это способность защитить себя с оружием в руках; то, что именно готовность защищать себя с оружием в руках как та­ковая стала наибольшей угрозой для выживания, конечно, видят, но не прямо и не настолько ясно, чтобы сделать из этого надлежащие выводы, а как-то искоса, краем глаза. Каждый исходит из того, что только равновесие прогрессирующего устрашения может обеспечить так называемый мир. Это убеждение одновременно и реалистично, и абсолютно параноидно; реалистично, потому что сложилось как от­ ражение взаимодействия параноидных систем; параноидно, потому что в перспективе и по сути своей полностью нереалистично. Стало быть, при таких правилах игры реализм требует быть недоверчивым, вплоть до постоянной готовности объявить боевую тревогу; но в то же время недоверие заставляет непрерывно продолжать вооружать­ся, словно большая вооруженность приведет к меньшему недоверию. Современная политика приучила нас считать гигантское взаимопро­воцирующее безумие вершиной реалистического сознания. Тот спо­соб, каким две или более державы в хитроумном и изощренном вза­