Критика цинического разума

светс­кой, не скрывающей своего насильственного характера,— этот прин­цип стал киническим ядром христианской установки по отношению к власти. Фридрих Шлегель одним из первых среди современных мыслителей вновь увидел кинически-циническое качество радикально воплощенного в жизнь христианства. В принадлежащих его перу «Фрагментах из „Атенея'»* (1798) читаем: «Если сущность циниз­ма состоит в том... чтобы безусловно презирать... всякий полити­ческий блеск... то христианство, пожалуй, есть не что иное, как уни­версальный цинизм»^f.

Истинность этого тезиса подтверждается тем, как блестящий Рим воспринял и отрефлексировал кинически-христианский вызов. Вначале римскому государству не оставалось иного выхода, кроме жестокого подавления того исполненного собственного достоинства света, который ставил его в тупик и приводил в раздражение — как то доказывают периодически поднимающиеся на протяжении столе­тий волны преследования христиан. Когда они не привели к успеху, а сила жизненного воплощения новой веры, скорее, еще более воз-

росла от попыток подавлять ее, после трехвековых трении дело дошло до поворота, имевшего всемирно-историческое значение: имперская власть встала на колени перед христианским кинизмом, чтобы унять и приручить его. В этом — смысл поворота, осуществленного импе­ратором Константином. С ним начинается христианизация власти, представлявшая со структурной точки зрения преломление киничес-кого импульса с превращением его в цинизм. Начиная со времен императора Константина история государств Европы есть, по суще­ству, история христианизированного государственного цинизма, ко­торый после этого эпохального перехода в противоположный лагерь не прекратил в качестве шизоидной идеологии Господина одолевать и мучить политическую мысль. Впрочем, это (пока!) не та тема, ко­торая нуждалась бы в психологии бессознательного. Трещины от расколов, о которых мы говорим здесь, проходят по поверхностям сознаний. Представление о том, что власть не может позволить себе быть набожной и благочестивой, появляется у власть имущих не после каких-то кошмарных снов, а в результате ежедневных трезвых рас­ четов. Нет никакого бессознательного конфликта между идеалами веры, с одной стороны, и моралью власти — с другой; есть, причем с самого начала, ограниченная вера. Тем самым кинический импульс сил, противоборствующих власти, противостоит цинизму господству­ющей власти. Последний уже с самого начала своего представляет собой двойственное мышление.

Своей первой вершины христианское двойственное мышление достигает в^филосрфии истории Августина, которая с отчаянным реализмом, оказавшись лицом к лицу с прогнившим насквозь мон­стром христианизированной Римской империи, не видит для себя никакого иного выхода, кроме превращения раскола действительно­сти (включая раскол морали) в программный принцип. Так возни­кает фатально реалистическое учение о двух царствах * (de duabus civitatibus): царстве Божьем (c'witas (!) dei) и царстве земном (civitas ierre.no),— которые наглядно воплощают в реальной действительно­сти католическая церковь и Римская империя. Та организация, ко­торую имеет на земле церковь, снисходит с небес, примыкая к боже­ственным сферам и простираясь от них до Земли. Тем самым описа­ны те дуализмы, из которых так и не нашли окончательного выхода ни история европейских государств, ни государственное мышление. Еще и в XX веке государство и церковь находятся в весьма конф­ликтных отношениях — как сообщники и соперники. Та борьба, в которой мертвой хваткой вцепились друг в друга государство и цер­ковь, идет уже на протяжении целого тысячелетия. Можно соста­вить целое учебное пособие, посвященное искусству этой борьбы,— с картинками, изображающими все стойки, захваты, броски, обхва­ты и «ножницы», которые только возможны для двух борцов, сце­пившихся самым роковым образом. Не было еще случая, чтобы хри­ стианизированному государству удалось хотя бы для видимости

организоваться в нечто единое (если не принимать во внимание ви­зантийского христианства). По своей внутренней и внешней струк­туре оно с незапамятных времен обречено на двуликость расколотой истины. Так дело дошло до развития двойного права (каноническое право, государственное право), двойной культуры (духовной и свет­ской) и даже двойной политики (церковная политика, государствен­ная политика). В этих удвоениях заключается часть тайны возник­новения того западноевропейского ритма истории, который создал наиболее кровавую, наиболее раздиравшуюся противоречиями, наи­более богатую конфликтами и борьбой, но одновременно и наиболее творческую и «наиболее быструю» историю из всех, которые когда-либо протекали за такое относительно короткое время на столь не­большом континенте. Логика кинически-цинического спора принад­лежит к числу тех «законов», которые доводят до крайних проявле­ний суматошный и беспорядочный процесс истории европейских государств, классов и культур. Здесь с самого начала все как бы подвергается «удвоению», что создает мощный потенциал для про­ тивостояний и противоречий, имеющих самые решительные послед­ствия, для воплощенных в жизни сил рефлексии и для обвешанных оружием убеждений.

Мы не собираемся сейчас пускаться в исторические описания. Несколько ключевых слов могли бы проиллюстрировать, как разви­ваются те противоречия, о которых мы говорили. Как известно, епис­копство в Риме с его подобиями в провинциях было единственной парагосударственной структурой, которая пережила распад Запад­ной Римской империи. Около 500 года христианство в Северной Европе завоевало на свою сторону новые властные группы — когда Ремигию, епископу Реймса, удалось окрестить короля салических франков из рода Меровингов Хлодвига, по причине чего французс­кая церковь по сей день с гордостью именует себя fille атее de I'eglisc (старшей дочерью церкви). Сам Хлодвиг при этом был одной из самых диких, самых алчных до власти и исполненных коварства фигур в ранней истории Европы, наверняка слепленной из того же теста, что и Чингисхан и Тамерлан, разве что он располагал гораздо мень­шими средствами, так что, глядя на него, уже можно было бы пред­положить, чего ожидать от христианизированных королей, привык­ших к насилию. Жизнь с расколотым сознанием — вот что было основной проблемой христианской государственной власти. При этом и само христианское учение в конечном итоге с неизбежностью дол­жно было расколоться — на учение для «христиан наполовину» и учение для «христиан полностью»; для христиан, страдающих разо­рванностью сознания, и для христиан с неразорванным, цельным со­знанием. Пожалуй, эта тенденция появилась уже во времена пресле­дования христиан, когда христианские общины начали поляризовать­ся на религиозные элиты — святых, мучеников, священников — и «обычных» христиан.

Шизоидное развитие христианства может быть прослежено, в сущности, на примере трех основных процессов: во-первых, это пре­вращение религии из образа жизни общин в метафизическое гала- представление, устраиваемое господствующими властями, то есть возникновение религиозной политики; во-вторых, это создание ду­ховных администраций в форме папской, епископской и монастырс­кой (аббат, приор) властей; в-третьих, это насильственная и поверх­ностная христианизация широких народных масс. Так же трояко представлено и киническое ядро христианства, которое еще во вре­мена христианских властей противостояло чистой, ничем не при­крытой власти и пыталось жить, преодолевая разорванность: во-первых, оно представлено в великих движениях монашеских орде­нов Запада, которые со времен Бенедикта Нурсийского практиковали соединение молитвы с трудом, а позднее — ив созерцательных и аскетических волнах позднего Средневековья; во-вторых — в дви­жениях еретиков, которые неустанно требовали воплощения христи­анской заповеди любви и часто становились мучениками — жертва­ми «христианских» преследований христиан; в-третьих, в попытках некоторых христианских монархов преодолеть противоречия между светской «должностью» и христианским учением, практикуя гума­низм правителя,— причем представлялось совершенно неясным, насколько эти попытки могли оказаться удачными. Уже Карл Вели­кий, взяв на вооружение христианство, цинически безжалостно про­ водил религиозную политику франкского империализма, по причи­не чего его с полным правом именуют отцом Запада. Отгоны и пред­ставители Франконской династии развили механику политического властвования через посредство людей церкви настолько, что при них епископы стали столпами немецкой имперской политики (ср. импер­ские программы позднего Средневековья, христианизированные и германизированные идею империи и идею императора, а также схват­ку за власть между монархией и папством).

Семь великих европейских крестовых походов можно понять, пожалуй, только с учетом существования этого фона. То, что проис­ходило между 1096 и 1270 годами под названием «Croisade»*, пред­ставляет собой попытку христианизированных феодальных властей выплеснуть наружу ставший невыносимым господский цинизм их собственного сознания. По прошествии столетий христианизации религиозные заповеди сформировали у правящих военно-аристокра­тических слоев