Критика цинического разума

имодействии доводят друг друга до безумия, формирует у человека нашего времени его модель действительности. Тот, кто всегда

приспосабливается к сегодняшнему обществу как оно есть, приспо­сабливается в конечном счете к этому параноидному реализму. А по­скольку нет, пожалуй, никого, кто не понимал бы этого, по меньшей мере в глубине души и в «час просветления»*, каждый оказывается впутанным в современный военный цинизм — если он только не противостоит ему отчетливо и сознательно. Тот же, кто противо­стоит, вынужден сегодня и, вероятно, еще долго будет вынужден сносить обвинения в мечтательности, в том, что он — возможно и руководствуясь наилучшими побуждениями («Нагорная пропо­ ведь») — бежит от действительности. Но это — неправда. Поня­тие «действительность» используется здесь совершенно неуместно. Наоборот, нам приходится бежать в действительность из наших повседневных миров, ставших параноидными системами.

Здесь, посреди наших военно-политических размышлений, вы­рисовывается терапевтическая проблема, которая в то же время име­ет политические и духовные аспекты. Как, спрашивается, больные недоверием — и все же способные к реализму — субъекты власти могут понизить свою деструктивность и интенсивность своих про­екций, переносящих на другого образ врага, если взаимодействие в этой системе до сих пор доказывало, что проявление слабости перед лицом противника всегда использовалось как удобный случай для нанесения удара? Каждый мыслит себя, по существу, как оборони­тельную силу и проецирует агрессивные потенциалы на Другого. В такой структуре снижение напряженности и разрядка невозмож­ны a priori. В условиях, когда все помешаны на обороне, «реалис­тично» оставаться в напряжении и в готовности к войне. Никто не может позволить себе продемонстрировать слабость, не провоцируя в Другом силу. Ценой бесконечно больших усилий противники вы­нуждены добиваться создания территории, на которой становится возможным нечто вроде самоограничения, то есть возникает возмож­ ность проявить слабость при сознании своей силы, возможность усту­пить, чувствуя свою несгибаемость и непреклонность. Эта крохот­ная территория самоограничения до сих пор остается единственным плацдармом разума в военно-циническом процессе. От его расши­рения будет зависеть все. Когда-то человеку было достаточно труд­но научиться сражаться, вести борьбу, и все, чего он достиг на се­ годняшний день, он достиг как борец, который отвечал на брошен­ные ему вызовы и, таким образом, развивался, приходя к себе самому (сравни понятие «вызов» у Тойнби). Но научиться не бороться еще труднее, потому что это — нечто совершенно новое. Военная исто­рия будущего будет писаться на совершенно новом фронте: там, где будет вестись борьба за прекращение всякой борьбы. Решающими ударами станут те, которые останутся ненанесенными. Они-то и со­крушат наши стратегические субъективности и наши оборонитель­ные идентичности.

2. Цинизм государства и власти

Je n'ai rien, je dois beaucoup, je donne le reste aux pauvres*. Завещание аристократа

Ходит ли кайзер в клозет? Вопрос этот очень зани­мает меня, и я бегу к матери. «Ты еще попадешь в тюрьму!» — говорит мать. Значит, он не ходит в клозет.

Эрнст Толлер. Молодость в Германии. 1933

Войне и подготовке к войне сопутствуют: диплома­тические увертки, исключение из оборота моральных понятий, каникулы для истины и обильная жатва для цинизма.

Джеймс Болдуин, британский премьер-министр,

1936

Субъектов политической действительности, государства и королев­ские власти, позволительно сравнить с тем, чем в сфере военной были герои. Чем дальше мы углубляемся в историю, тем больше образы героев и образы королей сближаются, вплоть до их полного слияния в идее героической монархии. В древности многие королевские дома и многие императоры, не долго думая, возводили свое родство к са­мим богам. Восхождение героев благодаря подвигам к монархичес­кой власти должно было дополняться в древних традициях боже­ственным нисхождением — как сошествием с небес и происхожде­нием от богов; король был, с одной стороны, героической силой, а с другой — королем «милостью божьей»; снизу его власть была за­воевана триумфами, а сверху освящалась космической легитимацией.

Ранние монархии не упрекнешь в том, что они скромничали, преподнося себя публике. Повсюду, где утверждалось дворянство, монархия и государственность, в семьях властителей начинался ин­тенсивный тренинг высокомерия. Только таким образом сознание обладания властью могло быть закреплено в душе власть имущих.

При этом величие стало психополитическим стилем. Произошел скачок от власти к великолепию, от голого превосходства в силе — к пышной славе суверена. Первые короли, фараоны, деспоты, цеза­ри и принцепсы укрепляли свое самосознание харизматической сим­воликой. В монархиях была в ходу весьма разумная в функциональ­ном отношении мания величия, то есть величие как структурный фактор власти. Посредством этой славы князья намечали контуры их символической власти, и только посредством этой славы — по­средника посредников — мы знаем о существовании некоторых империй и об именах их властителей. Потому можно сказать, что излучение, исходившее от высокомерия древних королей, не прекра­тилось полностью и по сей день. Александр Великий пронес свое имя не только до Индии, но и сквозь толщу времени — через посред­ство преданий. А вокруг некоторых держав и властителей образо-

вался нимб, который излучает энергию на протяжении тысяче­летий.

Но с появлением таких высо­ких политически-символических позиций в то же время была подго­товлена и та сцена, на которой мог разыгрываться цинизм власти. Ра­зумеется, и здесь он тоже начина­ется снизу, благодаря вызову, бро­шенному блеску власти дерзким Рабом. Субъектами первого поли­тического кинизма поэтому были обращенные в рабство народы или народы, которым это угрожало, на­роды, хотя и угнетенные, но обла­давшие еще не совсем разрушенным самосознанием. Для них было есте­ственно взирать на заносчивые позы власти без особого благогове­ния, вспоминая при этом о тех опу­стошениях и массовых убийствах, которые произвел победитель, прежде чем смог принять гордую и самодовольную позу. Во взгляде раба уже заложено сведение коро­левского права к голому насилию и к «величеству» жестокости.

Изобретателем первоначально­го политического кинизма является еврейский народ. Он и по сей день дает наиболее яркий в «нашей» ци­вилизации образец сопротивления властям, прибегающим к насилию.

DJVCLV,! JllVl, llpriu^.1 arwiJL^rnvi »л. nu.v-ii^v*''-' •

Он отличается — или отличался — «дерзостью», склонностью к принятию самостоятельных решений, готовностью к борьбе и в то же время способностью переносить страдания, он Уленшпигель и Швейк среди других народов. По сей день в еврейской шутке жи­вет что-то от изначально-кинического, сложно и туго закрученного угнетенно-суверенного сознания — внезапная рефлексивная вспыш­ка, озаряющая тьму меланхолического знания, вспышка, которая хитро, рождая чувство собственного превосходства, настраивает про­тив властей и всяких проявлений высокомерия. Когда карлик-Израиль снова победил современного Голиафа, в глазах победителя опять вспыхнул огонек трехтысячелетней иронии: «Как это бестакт­но, Давид!»* Потомки Адама первым из народов вкусили плод с дре-

ва политического познания — и это кажется их проклятием. Ведь имея секрет самосохранения в голове, рискуешь, подобно Вечному Жиду Агасферу, быть обреченным на такую участь, когда не смо­жешь ни жить, ни умереть. На протяжении большей части своей истории евреи были вынуждены вести такую жизнь, которая пред­ставляла собой выживание в обороне.

Политический кинизм евреев опирался на одновременно ирони­ческое и меланхолическое знание о том, что все проходит — и дес­потии, и угнетатели — и что единственно непреходящим остается пакт избранного народа со своим богом. Поэтому евреи в известном смысле могут считаться изобретателями «политической идентичности»; ее суть — в вере, которая, будучи внутренне непреодолимой и не даю­щей сбить себя с толку, умела защитить себя и сохранить в неизмен­ности на протяжении тысячелетий с кинической отстраненностью и страстью. Еврейский народ первым открыл силу слабости, терпения и тяжкого вздоха; ведь от этой силы зависела его способность вы­жить в тысячелетних военных конфликтах, в которых он неизменно был слабейшей стороной. Великий перелом в еврейской истории, изгнание после 134 года нашей эры, с которого начинается эпоха диаспоры, приводит к смене того образа, на который ориентируется в