Мебиуса со словом
Юго-восточный ветер вышвыривает его к вершинам Тобаканара. Рывком пропадает из виду чалма хозяина, вход в пещеру, ущелье теряется в паутине трещин, сбегающих с хребтов к извилистой борозде безымянного вади. Еще плывет и стелется овраг, ближайший холм, рывком относится земля, и горизонт, стянувшись петлей, вдруг открывает гористое блюдо Белуджистана.
Расправленный на воздушной реке, слыша только посвист маховых перьев, он плывет в слепом от сиянья зените. Сжимая плюсну, гневным зрачком утопая в голубой, охряной, сизой прорве, он раскрывает клюв, чтобы закричать. Но снова бьет напор, закругляет землю, вышвыривает его в темнеющую пасть атмосферы, где звезды проступают как на дне колодца в полдень…
Наконец он закладывает вираж: чтобы вглядеться в ландшафт, загроможденный изломами, скатиться к хребту, нащупать, поднырнуть на прохладный, стекающий пласт. И дальше глаз скользит, прощупывает сеть трещин, и вот — натыкается на витиеватый камень — чалму хозяина.
Птицу швыряет вниз острый приступ голода.
Сокол, свив клубок воздушного боя, легко поражает добычу в пять раз крупнее себя. Завидев только тень его, утки рушатся с самолетной вышины, прошивают толщу водоема. Орел, залетевший в охотничьи владения сокола, отбрасывается прочь его боевым кличем. Спасаясь от сокола, птицы кидаются под ноги людям, шныряют под машины, повозки, влетают всполохом в амбары, сараи, веранды. Атака сокола сильна, как пламя взрыва. Преследование соколом стаи крупных птиц ошеломляет виртуозностью расчета, мгновенностью броска. Сокол поднимается над жертвой, схлопывает крылья и пикирует, чуть вкось. Ни одна птица не способна развить такую скорость. Даже апперкот Кассиуса Клея, которым он валил быка, едва ли сравнился бы с разящим ударом сокола. Смерть настигает прижатой к туловищу плюсной, когтями задних пальцев перебиваются кости, случается, что у добычи отлетает голова, а если удар наносится вдоль оси туловища, жертва распарывается по всей длине.
В атакующем полете самого сокола почти не видно, лишь молниеносная прозрачная тень с резким шумом мелькает в рассеченном на углы воздухе. Сокол бережет ноги — и бьет по касательной, лишь когда, вдруг став видимым, раскрывает для подъема крылья. Если удар не смертелен, сокол на земле ломает шею жертве клювом.
Чемпион в скорости и неутомимости полета, сокол иногда преследует птицу с расстояния в полтора километра, в то время как для ястреба предел — расстояние в несколько десятков метров.
Кроме ласточек и стрижей, хубара — единственная птица, способная хоть как-то соперничать с соколом в проворности и мощности полета. Сокол, летя низко над землей, вспугивает красотку, поднимает ее на крыло, а сам набирает высоту для атаки. Полет хубары виртуозен, и реакция ее молниеносна.
Сокол неравнодушен к хубаре — и, несмотря на трудность добычи, из инстинкта красоты боевого полета предпочитает ее голубям, дроздам, скворцам, куликам, чиркам или уткам. Из Южной Сибири и Казахстана сапсаны и балобаны перекочевывают вслед за хубарой в Пакистан и Аравию.
Для сытости соколу требуется двести-триста граммов мяса. Небольших птиц он съедает целиком, позже срыгивает погадки — комки из непереваренных перьев и мелких костей. Хубара — мясистая птица, сокол оставляет от нее грудину и крылья.
Хашему снится (рассказал мне поутру), что он ищет в Ширване кита, а находит скелет ископаемого человеческого гиганта, который воспринимается им как храм. Он засыпает среди разложенных костей, но просыпается и составляет из берцовых каркас, натягивает тент. Сквозь сон он понимает, что ночует внутри Ишмаэля.
В самом начале девяностых Иран был открыт и дружелюбен. Практически всю кандидатскую я сделал на шахинах. Да и почему бы не съездить на родину?
Чалусская биологическая станция служила полигоном для практических занятий студентов биофака Тегеранского университета имени Фирдоуси. Станция примыкала к территории небольшого заповедника, охраняющего по предгорьям полтора десятков эндемиков. Кроме оранжерей, соколятни и ботанического сада, на биостанции находились также два рыборазводных бассейна. Потомство осетров выпускалось на волю специальным рейдами на побережье Каспия: сначала потрудиться — вычерпать сачками шипастых мальков, затем с водителем вскинуть пятидесятилитровые бидоны на раз-два, грохнуть в кузов, спуститься серпантином к морю, завязнуть в песке, подкопать, тронуть дальше, сдать задом по кардан в прибой, с чешуйчатым шелестом ссыпать мальков в волну.
Главный мой труд на станции — реставрация гидроизоляции бассейнов, жидкий силикон и цемент — мои помощники.
Начальник биостанции господин Мехди скрещивает севрюгу с белугой, экспериментирует с икрой, облучая ее ультрафиолетом и воздействуя ультразвуком. Двухголовые осетры у него пока не родятся, но отклонения от нормального развития мальков уже наблюдаются.
Господин Мехди — сердитый седой крепкий мужик, с серебряной планкой усов. Он выходит из машины и, зыркнув, собирается войти в контору. Я уверен, что два дня назад, прежде чем захлопнуть дверь кабинета, он отлично расслышал мою просьбу. И сейчас я не стал вдаваться в подробности, только выставил на ладони раскрытый диплом и поклонился:
— Господин Мехди, я выпускник биофака, готов выполнять любую квалифицированную работу. Ремонт бассейнов — не моя стезя.
Старик мотнул головой, я прошел за ним в кабинет.
— Фарух! — минут через пять он рявкнул в телефонную трубку. — Зайди ко мне.
Вскоре за мной закрепили оранжереи, и я сосредоточился на поливе, прополке и уборке. Жил в одноэтажном щитовом домике, предназначенном для практикантов, приезжавших раз в месяц, а когда теснили студенты, ставил палатку на краю сада. В оранжереях было душно, и от запаха орхидей, за которыми к господину Мехди приезжали управляющие богатых домов, раскалывалась голова.
Садовая моя служба была нехитрой: цветочная мигрень, мутные стекла теплиц, кое-где треснутые или повылетевшие, надрывный скрип стеклореза, шаткая стремянка, духота на грани обморока, возня со светильниками, с движком культиватора: промыть-продуть карбюратор, сменить свечи — взгромоздиться на этого колесного ишака, вылететь из седла, когда тот снова, заглохнув, ткнется в первую передачу.
К весне мне выпало разбивать новый розарий, землю для него свозили с заброшенного кладбища. Случалось, я находил то челюсть, то ключицу, то осколок черепа. Останки я возил на велике за двадцать километров, к кладбищенскому мулле для захоронения.
Имея нужду хоть в каких-то деньгах, я подрабатывал на сборе хлопка и риса. Перекрывал крыши и прокапывал оросительные каналы.
Тем временем орнитологический атлас и монография Освальда Эванса «Ключевые орнитологические территории Среднего и Ближнего Востока» лежали у меня в рюкзаке без дела.
Осенью я брал отпуск и отправлялся путешествовать по стране. Однажды я две недели жил на задворках базара в Ширазе, где работал грузчиком, таскал ящики с фруктами и овощами. На базаре я лечил почтарей — давал им нехитрые антибиотики, растолченные и смешанные с кормом, что производило большое впечатление на их хозяев.
Сказать, что было самым трудным? Самое трудное было забыть женщину как вид. Как зачем? Скопцу без женщины удобней, чем мужчине.
Спасался я розами. Их запах был мне любовью…
Однажды господин Мехди командировал Фаруха на полевые работы. Дочери декана биофака пришла пора сдавать диплом — и вместо нее он должен был выполнить морфологическое описание строения черепа песчанок.
Я был приписан к Фаруху в качестве денщика. Работа была нудная, мы стояли лагерем в сердце
