вытесняют небо. Свистать всех наверх! Славьте ветер! Славьте море! Судно трещит. Молитва — наш щит от ветра. Ветер снова ударит лапой циклопа, снова взовьется волна, возрастая в древнем гневе, снова обрушится на лодку.
Завтра море станет солнечным и смирным. Прочь буря, прочь! Но сейчас черен юг, ночь пришла: нам каюк пришел.
Судно бьется, волны скачут в небо, будто псы борзые перед хозяином, на вытянутой руке держащим зайца за уши.
Волны грозят и людям, и морской пустоши. Они полны древней злости, полны скуки.
Моряки молчат и молятся.
Темно-зеленые, золотоокие всюду сады — сады Энзели, полные апельсинов и горьких померанцев: шары восходов и закатов озаряют темные ветви. Здесь растет хинное дерево с голубой корой, по ней в галактику ползут улитки.
На Апшероне не растут померанцы, на Апшероне полно рыбы, безумные водолазы с острова Нарген вглядываются в усатые глаза сомов, белуги.
В Энзели тихо и темно в синем небе. Луна, цыганское солнышко, восходит в молочный зенит. Бочонок виноградной водки на пир несет слуга-армянин. Братва, обнимаясь, горланит: «Из-за острова на стрежень»; справляет новую свадьбу Стеньки. До утра не молкнут раскаты песен.
На рассвете «Троцкий» гудит у причала: прибыл. Я остался доспать под шум прибоя.
Утром при пробуждении ворона прочертила криком небо, села в крону апельсинового дерева, воспела покой в родной России. Калмыки считали, что на гербе изображена ворона. Так и говорили: «Дай мне денег с каргой!»
В зеленых водах Ирана, в каменных водоемах, где плавают огненные рыбы и отражаются деревья бесконечного сада, я вымыл ноги, усталые в Харькове, покрытые ранами Баку, высмеянные уличными детьми и девицами.
Я, назарей, в ущелье Зоргама отрубил темные волосы Харькова, Дона, Баку. Темные властные волосы, полные мысли и воли.
Река Илия полна зеленых струй и каменистых перекатов. В глубоких местах на краю бочагов светлеют сваи. В зной вода сладкая. Хлебников и Доброковский минуют суводь, бредут вдоль берега, высматривая нерестящихся судаков. Доброковский стреляет в рыб из маузера, Хлебников достает добычу. Вдруг огромный судак взбрыкивает в руках Велимира и спинным плавниковым шипом рвет ему ладонную мякоть между большим и указательным пальцами. После друзья варят уху и видят долго аэроплан в низком небе. Отдыхают сытно. Закат смежает сознание неба. Доброковский и Хлебников смотрят на проступившие вместе с глубиной звезды. Их лица озарены тихой усталостью. У одного усики, каменистые скулы. У другого долгое бородатое лицо, стихия косматости владеет его нимбом, рука завязана окровавленным платком. Хлебников говорит: «Прежде чем дойдет черед до всеобщности человеческого счастья, я обращусь в прах, и ты обратишься в прах, мы вместе устремимся в известняк. Когда ликующая толпа пронесет знамена, я проснусь в земной коре, мой пыльный череп, полный земли и корней, затоскует. Топка будущего сейчас маячит передо мной. Пусть чернеет трава! Пусть каменеет речка!»
Берег моря. Небо. Звезды и покой. Я лежу. Под головой подушкой дырявый сапог моряка Бориса Самородова. В 1920 году он принял от взбунтовавшейся команды управление канонеркой и привел ее в Красноводск. Никто из офицеров не погиб: заключенные мирно в трюме, они дождались свободы.
Темнеет стремительно, как для бабочки в закрытой ладони.
«Товарищ, помоги!» — зовет черный, как чугун, иранец, поднимая с земли хворост. Я затянул ремень и помог взвалить.
«Сау! Спасибо!» — сказал старик, исчез в темноте.
Я лежу на берегу и шепчу в темноте имя Мехди, Спаситель.
Жук, прилетевший со стороны шумящего моря, дал два круга надо мной, и запутался, и внятно сказал знакомое слово на языке, понятном обоим. Он твердо и ласково сказал свое слово.
Довольно! Мы поняли друг друга! Темный договор ночи подписан скрипом жука. Крылья подняв, как паруса, жук улетел. Море стерло и скрип, и поцелуй на песке.
Но так было! Это верно до точки.
<1>
Бог! Бог! С гор спустился пророк. Толпа пред ним кричит и дышит стоном.
Цветочный пророк рассек толчею. Буйвол отступил бы перед ним. Дыхание Бога пророк роздал людным улицам. Торговцам грозил цветком как жезлом. Золотая овчина, черные волосы водопадом, грудь смуглого золота выпукла гордым желудем. Черные глаза полны грозного и веселого Бога — вот он весь. Стога звездных полночей, птичьи дороги, голоса созвездий и молитв скрываются в его волосах. В руке пророка лебединое перо, подобранное в полете над горами.
Чугунный вол венчал посох пророка. Черные солнца горели в глазах. Вот! Вот! — кричали пророки, выбежавшие встречать своего сына.
Его принял ветер, его приняли священники гор, его приняли цветы, рощи, дубравы, облака, чайки, деревья спели ему благовест.
Только дева Ирана его не признала. Стояла поодаль, смотрела сквозь туман чадры.
<2>
Сломались крылья, и я упал в заснеженный терновник. Я обратился за помощью к старым друзьям — к горным богам: «Спасите, товарищи».
Крылья скрывали меня палаткой, лиса грызла их перья.
Я лежал неподвижно среди гор, к которым шел пароход «Курск» — по пенным волнам, под синим небом. Капитан читал на мостике книгу «Завоевание хлеба».
Я покоряю небо и море, они целуют меня глазами.
Сады вскормлены моей кровью, горами стали мои крылья.
Лодочник перевозит меня за вздох.
<3>
Я умею скакать наравне с созвездиями. Я антипод Степана Разина. Он разбойник. А я — дух слова. Я пересек судьбу на «Курске», я плыл на пароходе «Курск» поперек судьбе, а Разин вдоль. Он утопил деву Ирана. А я спасу! Я оседлаю звездное созвездье скакуна и опровергну Разина. Все у нас с ним разно! Он грабил и жег, а я обожествлял собою слово. Пароход нес меня через рот залива против ветра. А Разин сдался парусу, ветру. Он утопил деву, а я ее выну, спасу! Увидим. Время не любит удил и до поры не откроет рот.
В пещерах гор живут боги. Голубые мотыльки покрывают их ноги.
«Мы, обветренные Каспием, алокожие великаны, славим волю и безбожие. Пусть замолкнут наемники, чья присяга морю лжива. Пусть грянет морская песня. Ветер, запевай!»
<5>
Белые очи богов плывут по небу над белыми горами. Поет ветер с моря. Земля поет.
Глаза грозных богов гонит ветер овцами гор по выгону мира. Пастух людских бед стоит поодаль, его мысли снежны: кремниевый мозг, синий лоб, очи в кручах. Снежная ветка шиповника мыслит. Ветер — пастух божьих очей.
Гурриэт эль-Айн — Мадина — Тахирэ — сама влезла в петлю, повернула голову к палачам:
— Больше ничего?
— Вожжи и олово в грудь жениху! Это ее мертвое тело: снежные горы.
<6>
Ноздри гор втягивают запах Разина, несомый ветром с моря. Я еду. Пыточный ветер в спину.
